Чужие здесь не ходят
Скандальный пассаж Жириновского о том, что Кавказ надо обнести колючей проволокой ("Не хотят — ограничим! Не хотят — окружим колючей проволокой!") актуализировал старое, как мир, и опасное для всякой страны разделение на "своих" и "чужих". Граница с колючей проволокой — важный архетип, ведь мы всегда городим забор, возводим стену, чтобы защититься от каких-то неблагоприятных внешних воздействий, в том числе и от чужих людей. Пока поэт-правдоруб иронизирует: "А теперь сплошные даги, / Да свирепые хачи / Тащат баб к себе в овраги, / Режут странников в ночи", падкий на конъюнктуру политик режет по живому: "Не хотят — закроем всё, что можно. Пусть сидят там".
Согласно расхожим стереотипам, коим невольно или намеренно следует Жириновский, Россия — это огромная коммунальная квартира, и достаточно закрыть (а лучше — замуровать) несколько её неприятных обитателей в дальней, без окон, "тёщиной" комнате, как все проблемы будут решены. А это, увы, не так. Даже если представить себе несбыточный, фантастический сценарий: отделение Северного Кавказа, устройство государственной границы, система личностного оповещения "свой — чужой" никуда не денется. Вакантное место "дагов и хачей" тут же займут другие потенциальные "чужие", и не обязательно с иными антропологическими признаками вроде цвета кожи и разреза глаз. Разнообразных "чужаков" (иноверцев, инородцев) на самом деле и без пресловутых кавказцев хватает.
Необходимо признать раз и навсегда: наш мир чётко и жёстко разделён на "своё" и "чужое", и никакими требованиями мнимой политкорректности это сущностное разделение не отменишь. Живой и неистребимый парадокс: хотя границы, - государственные, этнические, культурные, политические, социальные, расовые, etc. - между "своими" и "чужими" относительны и подвижны, "свои" и "чужие" - это всегда потенциально враждебные друг другу миры. Здесь быт мгновенно перемещается в сферу Бытия, обретает онтологический статус.
Потребность в самоидентификации есть поиск символической фигуры Другого: чтобы понять, кто я такой, мне необходимы негативные качества, его, Другого, внятный образ. Я вынужден высматривать и искать то, чем не являюсь ("я не есть то-то"), и быстро нахожу недостающее: иную внешность, иной язык, иной уклад, иной образ мысли. Какие уж тут "свои"? Сплошь и рядом "чужие".
У Дмитрия Месхиева есть замечательный фильм с характерным названием — "Свои" (2004). Главный герой фильма, старик Иван Блинов в исполнении Богдана Ступки, оказывается в классической "пограничной" ситуации: где "свои", а где "чужие"? В годы "великого перелома" Иван пострадал от Советской власти, был раскулачен и сослан "на севера", но бежал и спрятался в своей деревне, причём односельчане его не выдали. После прихода немцев летом 1941 года Иван избран жителями старостой, и он не в силах им отказать. Старик — коллаборационист поневоле, что логично: если Советы для него враги, значит, "новый немецкий порядок" — свой.
В реальности не всё столь однозначно, да и события складываются так, что его родной сын вместе с двумя красноармейцами (один при этом "чекист", а другой еврей, то есть для Ивана они вроде как "враги") вынужден прятаться от оккупационных властей на отцовском сеновале. Полицаи во главе с персонажем Фёдора Бондарчука не дремлют и по ходу действия нарываются на нож и пулю. Так кто Иван Блинов им всем, немцам, красноармейцам и полицаям, - "свой" или "чужой"?
В России граница между "своими" и "чужими" вообще предельно зыбка и призрачна, чему виной не изжитые сословные предрассудки и несколько десятилетий беспрецедентной гражданской распри. В социальном отношении для русского работяги среднестатистический таджикский гастарбайтер много ближе, чем любой представитель так называемого "мидл-класса" с его дешёвыми понтами. Российская ойкумена сама по себе весьма враждебна к любому индивиду и непредсказуемо взрывоопасна. Не знаешь, где рванёт в следующий раз: в транспорте, в детском саду, в супермаркете? О какой общественной благости вообще можно говорить, если ещё лет двадцать назад можно было легко лишиться пол-рта зубов исключительно потому, что ненароком зашёл в "чужой" двор, в двух кварталах от "своего"? И так было везде, по всем городам и весям необъятной страны. Чёткие понятия-опознаватели: "свои" - "чужие" мы встречали и усваивали с детства. В функции "чужих" выступали то пацаны из соседнего двора, то "чурки", то "понаехавшие", то абстрактные идеологические "враги" (симптоматично название газетной рубрики: "Их нравы").
Кроме идеологических и территориальных, огромное значение имели социокультурные идентификаторы: происхождение, семья, образование, речь и лексикон, бытовые привычки ("Ты парень в доску свой, / И тоже пьёшь когда-то до упада"). И это в стране, где официально как бы декларировалось всеобщее "равенство и братство". На самом деле, понятно, до "равенства" было так же далеко, как до хрущёвского коммунизма, назначенного на 1980-ый год. Жизнь, обычная, бытовая, не выдуманная, кишела чужаками: разнообразными лишенцами, "химиками", лимитчиками, выходцами из "Чуркистана".
Своеобразным "плавильным котлом", стихийным "интернационалом" служила Советская Армия, что самобытно отразил Сергей Довлатов в своей "лагерной" прозе. В его рассказах действуют рядовые, сержанты и ефрейторы с нерусскими фамилиями: Балодис, Тхапсаев, Гафиатулин, Чичиашвили, Лаури, Кемоклидзе, Овсепян, Пахапиль...
Разговоры солдат часто касаются "национального вопроса": "- Жиды, говорю, повсюду. От Райкина до Карла Маркса... Плодятся, как опята... К примеру, вендиспансер на Чебью. Врачи — евреи, пациенты — русские. Это по-коммунистически?" "- Дались тебе евреи, - сказал Борташевич, - надоело. Ты посмотри на русских. Взглянешь и остолбенеешь". "- Вот говорят: евреи-евреи, а я скажу, что казахи ещё хуже". Причём разговорами у Довлатова не ограничивается, доходит до драк: "Фидель разбудил его и говорит:
- Слышь, нерусский, дал бы чачи...
Дзавашвили проснулся в испуге. Так просыпаются все солдаты лагерной охраны, если их будят неожиданно. Он сунул руку под матрас. Затем вгляделся и говорит:
- Какая чача, дорогой, спать надо!
- Дай, - твердит Фидель, - мы с Бобом похмеляемся.
- Как же ты завтра на службу пойдешь? - говорит Андзор.
А Фидель отвечает:
- Не твоих усов дело.
Андзор повернулся спиной. Тут Фидель как закричит: - Как же это ты, падла, русскому солдату чачи не даешь?!
- Кто здесь русский? - говорит Андзор. - Ты русский? Ты - не русский. Ты – алкоголист!
Тут и началось..."
В рассказе Довлатова заканчивается разбитыми рожами, тогда как в реальности всё обстояло гораздо жёстче. Художник Игорь Быстров рассказывал мне, как он загремел на нары дисбата: "К нам прибыло десятка два дагов. А у них такая особенность: когда их много, они борзеют, типа короли. Ну, и стали они наших русских ребят обижать. Я не выдержал, и обламал нескольких самых борзых. Ну, и загремел на зону", - вспоминал Быстров, чемпион Северо-запада по боевому самбо.
Так кто для него тогда был "своим", а кто "чужим"? И был ли его поступок проявлением пресловутой "ксенофобии"?
Стараниями либеральных журналистов и политологов "ксенофоб" у нас - слово ругательное. Обычно употребляется в паре с другими ругательными словами, такими как националист, например, или ещё пуще — нацист. Подразумевается, что чуть ли не все русские в душе, на бытовом уровне и идеологически, - жуткие ксенофобы. Привлекается соответствующая статистика, фиксируются уровни этой самой ксенофобии и т. д. На самом деле, ксенофобия как феномен повседневности никакого отношения к нацизму не имеет. Пора реабилитировать это понятие, очистить его от пропагандистской шелухи.
Согласно словарю, слово "ксенофобия" происходит от греческих корней "ксенос" — чужой и "фобия" — страх. С позиций такой науки как биосоциология, ксенофобия является "общественной проекцией" инстинкта самосохранения человека, этноса, территории, страны, вот и всё. Это важный инструмент адаптации людей в процессе эволюции, который способствовал выживанию и передаче генов потомкам. Грубо говоря, если бы не ксенофобия, то никаких русских бы и не было. Так же как и англичан, немцев, евреев, зулусов и других народов.
Идеология в СССР напоминала странный умственный гибрид. Наряду с насаждением "дружбы народов" рьяно боролись с "безродным космополитизмом", в чём, кстати, преуспели. Это было похоже на шизофрению. Гордиться тем, что ты русский, вроде бы не возбранялось, но слово "Россия" вплоть до Перестройки звучало явной крамолой. Подобное возможно только в стране с размытой самоидентификацией. Я вспоминаю свои детские книжки, "Весёлые картинки", "Мурзилку", переложения былин, иллюстрации, мультфильмы, Пушкина опять же вспоминаю, и вот должен со всей ответственностью заявить, что воспитывали из меня именно русского человека, а не какого-то безродного "гомо советикуса". Внутренняя навигационная система опознавания "свой — чужой" формировалась будь здоров, и, скажем, такой былинный персонаж как Соловей-Разбойник изображался с внешностью нынешнего, уж извините, гастарбайтера. А пословицы? "Незваный гость хуже татарина". А сюжет о губительном для Руси "монголо-татарском Иге"?
Когда Советский Союз затрещал по швам, в национальных республиках русские из как бы "своих" мгновенно превратились в безусловно, без оговорок, "чужих", в изгоев; и это был страшный удар по "своему" миру. Тогда-то и исчезли последние иллюзии. "Свой" мир в очередной раз рассыпался, как пазл, и не без труда собрался, составился вновь, для немногих расширившись до границ Евросоюза, до глобальных пределов ноосферы, а для большинства уместившись в объёмах приватизированных квартир, в салонах личных автомобилей. И если для первых высказывания Жириновского — дикость, бред, то для вторых — понятная и привычная схема. В прежние годы мы ходили, где хотели, что в России, что в Узбекистане. Нынче в каждой квартире - массивная железная дверь, в каждом подъезде — кодовый замок. Культурные коды, однако, крепче любых дверей: "Чужие здесь не ходят".
Саша ДОНЕЦКИЙ
