Espresso от Саши Донецкого: "Скобари" жгут
Когда я, скорбный пигмей литературного труда, открываю альманах псковских писателей "Скобари", то обычно вспоминаю хрестоматийную фразу, приписываемую вождю советских народов товарищу Сталину: "Извините, но других писателей у меня для вас нет". А раз нет, приходится уповать на то, что предложили читателю составители 6-го долгожданного сборника, как и любой сборник, представляющего своего рода "срез" местной художественной словесности. Как-никак, а 6-й выпуск, и самое время понять и разобраться, что же это за феномен такой – "Скобари"?
Бренд
Вообразим себе некоего американского профессора, добравшегося до наших неласковых широт и получившего в холёные ладони немудрёные сувениры: гипсовый профиль Пушкина, меч князя Довмонта в миниатюре и раритетную книжку – пресловутых "Скобарей" 2011 года издания.
Профессора не обманула благолепная картинка на обложке: уютненькая православная церковка в осеннем колорите, и он тут же впал в когнитивный диссонанс, вертя в руках и судорожно листая артефакт: "Как "Скобари"? Какие такие "Скобари? Но позвольте, плиз…"
А дело в том, что профессор тот поднаторел в пьяных диспутах на чердаках и в подвалах питерских художников-нонконформистов, и поэтому бренд "Скобари" для чуткого уха заслуженного слависта звучал дико. Ну, как, допустим, какие-нибудь "волдыри", "кодыри" или на худой расклад "олдыри" (от старого хипповского словечка "олдовый"). То есть как бы "бунтари" местного пошиба?
А на обложке, понимаешь, церковка, золотая осень. Пастораль, одним словом.
Профессор чешет лысеющую репу, протирает очёчки: нестыковка какая-то выходит. И начинает дотошно книжку штудировать, изучать с особым пристрастием, и минут через 15 он с прискорбием осознаёт, что ему в любимой России опять впарили "туфту".
Может, "туфта" и слишком резкое слово, но другого профессор подобрать не сумел, возмутившись тем, что ему в который раз подсунули продукт, не соответствующий бренду, по типу русского портвейна, который на самом деле, понятно, никакой не портвейн, а дешёвое гадкое пойло.
Профессор понимает, что бренд "Скобари" обязывает. Так брутально, мощно, агрессивно, сермяжно и коряво мог бы звучать программный манифест какой-нибудь супер-пупер авангардистской художественной группировки, новейшей реинкарнации дадаистов, смешанных с будетлянами.
Вполне выражая творческие интенции нонконформистов от словесности, название "Скобари" никак не вписывается в стандартную гладкопись здешних пиитов и прозаиков.
Нет, само слово "скобари" ни в чём не виновато. Оставим в покое гипотетических нонконформистов. Если бы так назывался, к примеру, сборник псковского фольклора, профессор-славист с пониманием кивнул бы головой, но он-то обнаружил под обложкой зады провинциального "мейнстрима".
Я не стану снова талдычить об откровенно отрицательных коннотациях, присущих слову "скобари", в сотый раз объясняя местным сепаратистам и неучам в одном флаконе, что "скобарь" имеет к скобе такое же отношение, как поэт Лорка - к лор-врачу, а художник-сюрреалист Дали - к пресловутым "псковским далям". Увы, но это факт: большинство носителей русского языка вне Псковщины воспринимает словцо "скобари" в качестве бранного по типу "жлобы", "чмыри", "упыри" и т. д.
Как злобно шутят нынче в Интернете, автору названия альманаха (а у бренда, разумеется, имеется автор), следовало бы отрубить себе пальцы, сварить их с вермишелью "Доширак" и скормить своим товарищам-графоманам, не забыв про издателя.
Ну почему альманах нельзя было назвать как-нибудь по-человечески?
"Кром", "У Великой", "Литературное вече", "Плескава", "Родные просторы", как-то так…
Нет, необходимо было придумать нечто скабрёзное, непотребное, вульгарное, а точнее – неуместное.
Так думал американский славист, листая альманах "Скобари", удивляясь причудам русского ума, который, впрочем, умом как раз и не постигаем.
Жанровый фьюжн
Чтобы оценить теоретический уровень составителей альманаха, достаточно заглянуть в оглавление. Любой литературовед наверняка добродушно расхохочется, увидев, во что горазды составители, однако, кабы те выдали бы нечто подобное на экзамене, строгий учитель имел бы полное моральное право поставить им жирный "неуд".
Судите сами.
Альманах делится на четыре раздела: поэзия, проза, очерки, стихи и рассказы (с лукавой добавкой: членов литературной студии при псковском государственном педагогическом университете).
Под "поэзией" (в начале XIX века, как известно, это слово означало не столько стихи, сколько всю художественную литературу в целом) составители подразумевают рифмованные стихотворения, написанные классическими преимущественно размерами.
Под "прозой" составители понимают рассказы, сочинённые в традиционной манере – с фабулой, сюжетом, героями и другими атрибутами эпических жанров.
Под "очерками" я вообще не понял, что они понимают. Потому что очерки, строго говоря, это тоже проза, и зачем составители вынесли оные в отдельный раздел, совершенно непонятно.
Самый любопытный – четвёртый раздел: "Стихи и рассказы". Это обычно и называется "сумбур вместо музыки" или умственный онанизм. Потому что, если кто-то взялся за составление литературного сборника, в его башке, пусть и дубовой, всё-таки должно быть некое более-менее отчётливое представление о жанрах. А когда этого представления нет, то и рождается гремучая и неудобоваримая смесь из "прозы" и "рассказов", "поэзии" и "стихов" с присовокупившимся аппендиксом в виде каких-то ещё "очерков".
Воображаю себе "юношу бледного со взором горящим", который, заикаясь от смущения, спрашивает старшего товарища и наставника по литературному цеху: "А что, мои стихи чем-то отличаются от поэзии? Они что – хуже? Не дотянули до высокого звания?"
А подобные вопросы возникают неизбежно, когда в искусстве, пусть и глубоко провинциальном, заправляют воинствующий бездарь и самоуверенный неуч.
Взять те же "очерки".
В "Скобарях" под этой ни к чему не обязывающей этикеткой опубликованы: 1) литературоведческое исследование "вольного штиля" от Татьяны Алексеевой; 2) собственно "очерк" в откровенно газетном формате, украсивший бы любую "районку", от Владимира Винка; 3) набор фрагментов из воспоминаний Николая Гончарова; 4) ещё один "мемуар" от Ивана Калинина (о качестве письма я лучше умолчу); 5) покаянная исповедь мэтра псковской литературы Валентина Курбатова о недооценённом им при жизни поэте Александре Гусеве и 6) ещё одно историко-литературное изыскание, на редкость добротное, Николая Новикова со всё объясняющим заглавием "Подруга дней моих суровых…"
И вот всё это разнообразие, вся эта жанровая "смесь" проходит в "Скобарях" по разряду очерка, в то время как даже филологу-первокурснику известно, что очерк есть разновидность рассказа, то есть эпической художественной формы, но никак не вид популярного литературоведения.
Езда в незнаемое?
В разделе "Поэзия" я насчитал "мартиролог" из 37 поэтов. Какие это поэты, разумеется, решать читателю, однако лично я давно убеждён, что в начале XXI века сочинять рифмованные вирши с классическими размерами - всё равно, что добывать огонь трением деревянных палочек, тогда как рядом валяется бензиновая зажигалка.
Из всей той беспощадной стихотворной графомании, что представлена в "Скобарях", всерьёз можно выделить лишь несколько фамилий, и все эти фамилии мужские.
Пусть меня обвинят в сексизме, но на примере "Скобарей" я вновь убедился, что писание стихов для женщин есть некое увлечение, досуг, занятие, сродни вышиванию крестиком.
У кого-то из опубликованных в альманахе дам вышивание получается лучше, мастеровитей (Вита Пшеничная), у большинства же – банально, уныло, никак.
Видимо, поэтому так называемые "поэтессы" с лёгкостью обращаются к другим видам искусства – допустим, к живописи, режиссуре или пению хором.
Хрестоматийные примеры Ахматовой и Цветаевой здесь не "катят". На три века русской поэзии всего две фамилии. Это о чём свидетельствует? И потом… А вы вообще уверены, что Ахматова и Цветаева были женщинами? Мне вот лично кажется, что они были типичными андрогинами.
Игоря Исаева, к его счастью, андрогином назвать нельзя, всё-таки лабать вполне себе удобочитаемую лирику Исаевъ поднаторел. У него имеется своя, собственная, интонация в противовес полному отсутствию какого-либо поэтического движения: как он писал лет 15 назад, так и сейчас пишет, никакого тебе "голубого периода", "розового" или "серо-буро-малинового". Поэтика на редкость стабильная, как пульс покойника. Дерзость невменяемых и часто неудачных метафор Игорь Исаевъ вроде бы изжил, подобно юношеским угрям, зато допускает в печать такие трюизмы, от которых и сам немеешь:
Сквозь стены входят облака.
Сквозь крышу месяц входит.
Звезда промазала слегка,
Застряла в дымоходе.
Первый класс, вторая четверть. Подобные "опусы" простительны "юношам бледным", но никак не маститому автору, секретарю местного отделения "совписов" и редактору альманаха. И это притом, что в подборке Игоря Исаева то тут, то там мелькают пронзительные строчки, свидетельствующие об искрах таланта:
Минеральная свежесть мгновения.
В этом гнилостно-пафосном существовании
Засыпаешь козлом, просыпаешься всё-таки гением.
Забываются сны. И пружины скрипят на диване…
Здесь я ради истины заметил бы только, что в жизни всё наоборот: засыпаешь-то как раз "гением", а вот просыпаешься "козлом", или, точнее, "поросёнком".
В данном случае, правда, как ни оценивай лирическое состояние стихотворца, суть не меняется: художник, как истый неврастеник, всегда балансирует по острой, точно опасная бритва, границе между отчаянной мегаломанией и фанатичным втаптыванием самого себя в гуано.
Псковским поэтам, впрочем, судя по качеству представленных ими стихов, последнее действие не грозит, ибо, судя по тому же качеству, они патологически убеждены в собственной непогрешимости. Что лично меня всегда удивляло. Если ты возвёл себя в ранг пиита, так сделай милость – проштудируй хотя бы учебник по версификации, а ещё лучше – два-три, а уж потом, набравшись творческой дерзости, влезай на плечи великих.
А то получается так, что тужатся, тужатся, а на выходе – пфук, пустота в выгребной яме бытия.
На фоне этого затейливого, не без амбиций, трэша резко выделяются тексты "московского псковича" Александра Питиримова – прежде всего густотой, упругостью и невнятностью поэтической речи. В отличие от большинства здешних стихослагателей, Питиримов чувствует и ценит звуковую фактуру, часто шероховатую, но неизменно цепляющую читателя. Поэт выговаривается на заданную себе тему как бы на "иностранном языке", преображённом русском, наречии первородного Адама, чего, собственно, и требует подлинная поэзия.
Когда читаешь Питиримова, то постоянно спотыкаешься, настолько непредсказуемый и рваный ритм его стихотворений, но это не огрех, а достоинство его поэзии. Автор явно знаком с теоретическим наследием ОПОЯЗа, и "остранение как приём" для него не загадка. Питиримов, как художник слова, устремлён к тому, чтобы "затруднить" чтение, снять всякий возможный автоматизм восприятия - как на уровне семантики, так и на уровне звучания. Его явление в "Скобарях" можно сравнить с художественной выставкой, на которой рядом с провинциальными салонными пейзажами на продажу вдруг выставили бы картины Пикассо.
Камзол барочный вышел мастью чал,
Побагровела зелень коверкота.
Стенной кирпич зловонье источал,
Набухший от пивной мочи и пота
Конвойных, раскрошился, истончал,
И капала на стопы терракота.
Молельня обращалась в хлевушок –
Не пикнул золочёный петушок.
Поэтическое кредо великолукского поэта Андрея Канавщикова – стоическая нежность и хрупкое мужество. Не мужество бездумное, зоологическое, ура-патриотическое, а очень человечное и живое. Причём ничто человеческое лирическому герою стихотворений Канавщикова не чуждо: он и в собственной трусости не боится читателю признаться, для чего, понятно, требуется другое мужество.
Но главное качество поэтического мира Андрея Канавщикова – какая-то настоящая, прямо физически ощущаемая боль. Боль за неизвестного русского солдата, не успевшего добежать со своей сапёрной лопаткой до вражеского окопа и плюхнувшегося в болото; боль за несчастного лирика, закупоренного в ледяную капсулу несбывшегося "Гумберта Гумберта", и даже за "крылышки январских стрекоз".
…Без слёз и поминок, умер сразу на месте,
Никого не спас, не добежал, никому не брат.
Матери вышлют бумажку, что пропал я без вести,
Вещи поделят соседи, комнатушку жильцы уплотнят.
Был и не был, что в голом остатке
До того, как качнулись в глазах деревца?
Пробежал пару метров с сапёрной лопаткой,
Да и те не успел пробежать до конца…
На фоне традиционного "скобарского" надрыва и серьёза, обычно облачённого в убогие стихотворные формы (словарь русских рифм полистали бы, что ли?) самоироничные вирши Николая Либикова выглядят непринуждённо и симпатично. Зная внешние обстоятельства жизни поэта, его бытовую и житейскую неустроенность, удивляешься тому предельно органичному оптимизму, который живёт в каждой строчке, вопреки всем несчастьям. Хотя иногда и Либикову свойственна "короче, русская хандра", куда ж без неё:
Вроде б жить ещё
Да душа, как склеп,
Да внутри трущоб
Соль, вода да хлеб.
Сигареты дым
Да пустой бокал,
Да друзей следы,
Да страстей накал.
Фары свет в ночи –
На ловца и зверь.
Да слюна горчит…
Да куда ж теперь?
В этих непритязательных, простых строчках драма человека, изжившего себя, бедного и неприкаянного, выражена предельно честно и жёстко. И кто из нас не переживал нечто подобное в минуты тихого отчаянья? Но заслуга хорошего поэта в том, что он находит смутным переживаниям точную лирическую формулу. А боль, выраженная словом, лечится.
Подлинная поэзия – это ещё и вид душевной терапии, по лечебному эффекту не уступающий сеансу психоанализа.
Весьма короткий у меня получился список псковских поэтов, реально достойных публикации, пусть и в альманахе с диковатым названием "Скобари", на что можно ответить всё теми же, слегка переиначенными словами товарища Сталина: "Извините, но других стихов у меня для вас нет".
Саша ДОНЕЦКИЙ.
(Окончание следует)
