Espresso от Саши Донецкого: Повезло. Святочный рассказ
Пожилой человек медленно, с опаской обходя глубокие лужи талой воды, брёл по улицам новогоднего города. Этой зимой повезло: выдался необычайно тёплый декабрь, и подвал ветхого полузаброшенного дома неподалёку от парка вполне годился для временного пристанища. Плотно обернувшись старыми одеялами и разведя маленький костерок, можно было ночевать с надеждой очнуться поутру живым и снова прожить короткий зимний день, клянча деньги у прохожих.
Человек, сгорбившись, двигался по грязному, с тёмными прослойками гололёда, тротуару, и выглядел как типичный бомж. Небритая, опухшая от суррогатов физиономия и соответствующее, с помойки, облачение свидетельствовали об одном: на улице, под низким пасмурным небом, двигалось существо на предельной стадии человеческого падения.
Спившийся, опустившийся, небритый, угрюмый, замкнувшийся в себе, воняющий козлом, этот недочеловек был слаб, мало думал и тупо чувствовал. Сохранялись какие-то первичные защитные реакции организма и привычное тянущее желание опохмелиться. Он мало общался даже с собратьями по несчастью, другими бомжами, предпочитая одиночество.
Где-то рядом бродила она, смерть. Бомж это чувствовал, несмотря на то, что единственной и настоящей его жизненной целью оставалась бутылка дешёвого, креплёного спиртом пойла, которое производитель почему-то называл "портвейном", ну или что-нибудь покрепче.
С закуской проблем не было: любой дворовый бак с бытовыми отходами сулил что-нибудь съестное: жир на дне консервных банок из-под тушёнки, чёрствый хлеб, просроченную зелёную колбасу или протухшие салаты в целлофановых пакетах. Странно, но все эти объедки, способные отравить любого нормального человека, на отравленный организм бомжа не производили особого впечатления. Иногда тошнило, но к тошноте и слабости бомж давно привык.
Главная задача светового дня – насобирать на горючее, то есть на спиртное. Алкоголь действовал, как анестезия: освобождал от непрекращающейся душевной боли, от унижения и обиды, которые с падением вниз, на социальное дно, никуда не исчезли, а просто притупились, как и все прочие чувства.
Люди, их агрессия или редкое сочувствие, но гораздо чаще равнодушие, мало трогали бомжа; люди, на автобусных остановках или у ступенек церквей интересовали бомжа исключительно в качестве источника мелочи, которая, рубль к рублю, складывалась в суммы, способные превратиться то в полулитровую баклажку "портвейна", то в бутылку самогона или спирта.
В январе с погодой тоже везло. Сразу после Нового года слегка подморозило, но не смертельно, а потом снова задул западный ветер и принёс тепло. Выпавший было снег быстро растаял. Даже ночью держалась плюсовая температура. Нарядных людей, гуляющих по парку, это обстоятельство не радовало, а бомжа наоборот: унылый городской пейзаж как бы совпадал с его внутренним миром.
Близился вечер сочельника, и в кармане кожаной потёртой куртки бренчало выклянченное за день железо и пятьдесят рублей бумажкой. Бумажку дала ухоженная женщина лет сорока, у неё в кошельке не оказалось мелочи, и она протянула купюру. Повезло.
В похмельном рту появилась вязкая слюна: организм требовал горючего, да и оглядывать трезвеющими глазами темнеющий мир с яркими огнями праздника не хотелось. В домах по округе зажглись навечно недоступные окна с гирляндами, в парке включили диодную иллюминацию, весёлые люди с детьми говорили о чём-то своём, непонятном и радостном, и пожилой бомж остро осознал, что пора…
В этом мире чужих забот и отрад он выглядел, да и, по сути, был инородным телом.
Бомж добрёл до продуктового магазина, в котором имелся отдел бакалеи, и вошёл внутрь. Оглядев прилавок с бутылками, он наметил самую дешёвую водку и высыпал деньги в монетницу. Хватило не только на бутылку, но и на шоколадный батончик. Мужчина спрятал водку и шоколадку в тряпочную сумку.
Он вышел на улицу и огляделся в поисках правильного направления. Хотелось как можно скорее найти укромную скамейку и немного глотнуть из заветной бутылки, чтобы затем продолжить движение к месту ночлега. Там, в ворохе старых одеял было заначено ещё полбутылки спирта и пакет с объедками, так что рождественская ночь намечалась нарядная, несмотря на тьму в подвале полузаброшенного дома.
Бомж нашёл скамейку неподалёку от церкви, в остром предвкушении привычного эффекта свернул пробку и сразу залил в горло грамм двести…
Шоколад медленно таял во рту, водка "торкнула" почти сразу, внутри стало тепло, а старик вспомнил сегодняшнюю добрую даму: его дочери, должно быть, сейчас тоже примерно сорок.
Как ни старался, он не мог вспомнить год её рождения – 1970-й или 1972-й?
Он снова скрутил пробку и глотнул из бутылки.
В голове закружилась иллюминация, скудные впечатления дня, смазанные однообразные лица людей, фрагменты прошлого, такого далёкого, что казалось: и не было его никогда, этого прошлого. а всегда был унылый зимний день без снега накануне Рождества.
Бомж вдруг вспомнил, что зовут его Павел Васильевич, а фамилия его – Иванов, и была когда-то у него любимая работа, квартира, пусть и в хрущёбе, семья – жена и дочь, будни и праздники, заботы и радости… а сейчас – ничего, кроме подвала в ветхом доме у парка да полбутылки водки.
Он вспомнил, будто увидел короткий видеоклип, как ушла жена, отвернулись друзья и знакомые, и он очнулся после беспробудного запоя в комнате бывшей рабочей общаги.
Как-то он продолжал существовать, подвязавшись на подсобных работах на мини-рынке, и продолжал пить, чаще в одиночку, но иногда с какими-то незнакомыми людьми, пока однажды не обнаружил себя где-то за городом, в запертом доме, в компании ещё двух таких же опустившихся личностей, как и он.
В доме почти не было мебели кроме двух продавленных диванов, крана с водой и электрической плитки с чёрной алюминиевой чашкой. А ещё имелся большой мешок с бомж-пакетами и две двадцатилитровых полиэтиленовых бутыли со спиртом.
Он молча пил со своими невольными товарищами по запою, уголками сознания понимая, что его привезли сюда, за город, помирать.
За окнами цвело лето, а внутри дома трое одурманенных ядом людей пытались забыться, вырываясь из дурных сновидений или кромешной тьмы лишь на несколько часов. Потом один из пропойц-затворников исчез. Павел Васильевич даже не задумался куда.
Но однажды утром, расталкивая второго собутыльника, слипшейся вермишелью похмельного мозга он осознал, что товарищ мёртв. Его грязное тело уже слегка подванивало.
Рано или поздно чёрные риелторы должны были забрать труп.
И здесь Павел Васильевич Иванов испугался. Испугался настолько, что даже слабость и апатия не смогли его остановить – вдруг сработал атавизм инстинкта самосохранения.
Павел Васильевич выбил стекло и с трудом, разрывая одежду и кожу, выбрался наружу, в огород, заросший травой. Он упал на землю и, дрожа от страха, пошёл.
Целый день он шёл по шоссе, надеясь на чудо.
Он знал, что где-то неподалёку от автовокзала находится приют для бомжей. Правда, для того, чтобы туда устроиться, нужно было дожидаться своей очереди, но надежда умирала последней. Он осознал подлинный смысл этой расхожей фразы.
Мимо проносились автомобили, а он шёл и шёл, шатаясь, по направлению к городу.
Он дошёл и нашёл приют, узнав адрес у пьяных бомжей на автобусной остановке у Привокзальной площади.
И снова ему повезло.
В социальном приюте оказалось свободное место. Потому что лето, и один из бомжей накануне неожиданно сбежал из приюта.
Целый месяц Павел Васильевич прожил по режиму, без капли алкоголя. Его отмыли, постригли, выправили паспорт.
Он вышел в мир в начале сентября и почти сразу нашёл свой подвал в полузаброшенном доме, и вот сейчас, здесь, в сочельник, в освещённом иллюминацией парке, на лавочке, снова скручивал пробку с бутылки…
По щекам текли крупные горькие слёзы. Мир превратился в цветные радужные пятна в темноте.
Он не успел глотнуть и заметил лишь тень.
Удар ботинком в подбородок снёс его со скамейки как одинокую кеглю в кегельбане. Он упал в лужу и инстинктивно свернулся эмбрионом, защищая коленями живот, а руками - голову.
Двое подростков энергично и равнодушно пинали его по туловищу, а третий мальчик снимал действо на камеру мобильного телефона.
- Вот так! Вот так! – комментировал происходящее мальчик. – Ребята, атас!
Подростки исчезли так же стремительно, как и возникли.
Павел Васильевич полежал немного и с трудом поднялся. Вроде бы уцелел. Главное – бутылка не разбилась.
Пора, пора – ближе к подвалу в полузаброшенном доме.
Мужчина встал на ноги и, озираясь вокруг, побрёл к светофору. Сильно болела скула, и Павел Васильевич решил всё-таки отхлебнуть из бутылки.
Резким движением измазанных чёрной грязью пальцев он свинтил пробку и запрокинул голову – буль, буль, буль…
Ноги в старых стоптанных кроссовках не слушались, но почти не скользили, пока подошва не нащупала предательский ледок.
Человека мотнуло, нога ушла вверх, и тело шлёпнулось на мостовую, крепко ударившись затылком о тротуарную плитку.
Лёд и разбросанный дворником песок медленно окрасился тёмной тёплой кровью.
Мимо распластанного туловища спешили тени людей, а Павел Василевич парил над парком с иллюминацией, заглядывал в окна верхних этажей, где празднично блестели рождественские ёлки, одетые люди садились за рождественские столы, а дети вскрывали цветную бумагу на коробках с подарками.
Так, сверху, со стороны, будто свидетель, он увидел, как к его телу подошёл толстый розовощёкий полицейский и проверил, дышит ли лежащий в луже человек.
Выяснилось, что дышит.
Полицейский вызвал неотложку.
Минут через пятнадцать врач и водитель уже переносили тело на носилках внутрь реанимобиля.
Он следовал за машиной скорой помощи через весь город, мимо церквей и недостроенных гостиниц, через мост и чёрную, будто бездна, реку – на окраину города.
В приёмном покое больницы его переложили на каталку с колёсами, и сознание вернулось в тело:
- Во, смотри-ка! Кажется, очнулся наш бомжик-то! – услышал Павел Васильевич оптимистичный женский голос.
- Да уж повезло, – согласился кто-то. – Был бы трезвым, точно убился бы.
- Был бы трезвым – не упал бы.
- Как знать, как знать…
Павел Васильевич почувствовал движение каталки и, снова теряя сознание, успел подумать: "Повезло в натуре. Теперь зима не страшна".
Темнота всё сильнее сгущалась над землёй, но в мозгу Павла Васильевича горел, точно негасимая лампада, тихий невечерний свет.
Саша ДОНЕЦКИЙ.
