Другая классика. В Пскове завершился Пушкинский театральный фестиваль
Вторая, зимняя часть XXVIII Пушкинского театрального фестиваля продлилась шесть дней, со вторника, 14-го, по воскресенье, 19 декабря, и вместила в себя шесть спектаклей (пять из которых были показаны зрителям дважды, включая одну премьеру), открытие выставки театрального плаката Ксении Люстиковой в галерее «ЦЕХ» и две театроведческие лекции. Это статистика, а что касается содержания, то его можно выразить формулой, которая прозвучала в последний день фестиваля на лекции «Пушкин в зрительном зале» преподавателя РУТИ-ГИТИСа, завлита московского театра «Человек» Александра Вислова, попытавшегося ответить на вопрос: почему Пушкин не пошёл на премьеру спектакля по собственной пьесе «Моцарт и Сальери»?
Концептуальный тезис лектора: «В те годы Пушкин провидел какой-то другой театр», – то есть в своей драматургии Пушкин был настолько новатор, что режиссёры лишь в начале XXI века начали догонять его дерзкие замыслы. То, что казалось современникам Пушкина несценичным, непонятным, невнятным, находит воплощение и развитие на русской сцене почти по крылатому выражению Гоголя: двести лет спустя.
Мысль лектора, разумеется, была посвящена прежде всего драматургическим опытам Пушкина, но если говорить о «другом театре» как об особом художественном феномене и отдельной творческой рефлексии, то именно афишу XXVIII Пушкинского театрального фестиваля можно считать своего рода яркой презентацией, пусть небольшой, но ёмкой панорамой поиска новых форм сценического представления от Петербурга до Севастополя через Псков и от Москвы до Лесосибирска. Все представленные публике спектакли, от «Барышни-крестьянки» Российского академического молодёжного театра, показанной в первый день, до завершивших фестиваль «Мёртвых душ. Тома 2» Лесосибирского театра «Поиск», так или иначе «пересочиняли» классические произведения (на нынешнем фестивале – за авторством Пушкина и Гоголя), вводили их в новый и актуальный контекст.
Явление Акулизы
Спектакль «Барышня-крестьянка (вариации)», поставленный Кириллом Вытоптовым на сцене РАМТ, как считается, театра, успешно сочетающего уверенный академизм с вольными творческими поисками, сделан как своего рода попурри из песен, цитат и многообразных отсылок к популярной массовой культуре. Надетые и нанизанные на изящные одёжные плечики весёлого пушкинского маскарада, эти современные вставки и нашивки заставляют классику заиграть новыми красками и смыслами.
В ателье, где шьют подвенечное платье невесты, вполне себе современные парень и девушка разыгрывают лёгкий фарс на три роли – Алексея Берестова, Лизы Муромской и выдуманной крестьянской девушки Акулины. Режиссёр открывает эффект мерцания, если не зияния, между нашими современниками из XXI века, танцующими и целующимися под один из каверов Wicked game Криса Айзека, и пушкинскими героями, по воле Лизы устроившими игру в переодевание.
Поисковая система голосом робота постоянно напоминает нам, что мы находимся внутри какого-то глобального гаджета: «Вот что мне удалось найти по запросу…» – информирует нас мобильное приложение к развлекательному шоу.
Молодой человек, прикидывающийся персонажем Берестовым (или – кто знает? – персонаж, прикидывающийся реальным человеком), поёт то «Всё очень просто. Сказки – обман...» из репертуара «Машины времени», то «Товарищ Сталин, вы большой учёный, в языкознаньи знаете вы толк...» Высоцкого, то вдруг цитирует двустишие Павла Когана «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» и ещё десятка два фрагментов и обрывков, а актриса мечется между Акулиной и Лизой, в процессе игры обращаясь в нечто третье, в спецэффект живого раздвоения и явления новой героини – Акулизы.
«Барышня-крестьянка» Вытоптова и есть такая Акулиза – модель бесконечной вариации, текст-мутант, словно творение Франкенштейна, соединивший и адсорбировавший в себя сюжет Пушкина и целый ряд прихотливых режиссёрских ассоциаций, данных нам в ощущение как на уровне слов и реминисценций, так и на уровне сценической пластики: танцев, движений и жестов. Всё это похоже на импровизацию (тщательно продуманную и отрепетированную до мелочей, разумеется), всё легко и непринуждённо, только и делаешь, что развлекаешься и отдыхаешь. Акулиза Вытоптова – услада ума и сердца. Парадоксально, но в финале остаётся крепкое, как страстный поцелуй, впечатление, что, несмотря на все прозвучавшие темы и вариации, то, что мы увидели, – это и есть настоящий, стопроцентный Пушкин, «ай да сукин сын»!
Страшный сон Гоголя
Спектакль «Нос» Яны Туминой в сценической версии Севастопольского ТЮЗа – это развёрнутое на полтора часа прихотливое сновидение, подробная и виртуозная иллюстрация, а лучше сказать, инсталляция рассказа Гоголя, который, сколько ни читай, всё равно останется для тебя злой загадкой, сопряжённой с абсурдом и мистикой, а тут режиссёр, художники и актёры сделали, кажется, невозможное: перевели текст в визуальный объём, да настолько убедительный, что его теперь не забудешь вовек. Тут сразу вспоминается замечание Набокова, что «Нос» Гоголя – это анаграмма, перевёртыш, на самом деле означающий сон.
Так оно, конечно, и есть, но спектакль Яны Туминой ценен прежде всего изначальным назначением театра: раскрывать перед нами литературу, делать её зримой и наглядной, медленно её нам читать и показывать, выворачивать изнанку вроде бы знакомого сюжета. Ан нет, вдруг оказывается, что ты не знал и не понимал текста, а если и понимал, то как-то подспудно, лишь догадываясь о его смыслах. «Нос» Севастопольского ТЮЗа ещё раз демонстрирует гений Гоголя, его мастерство и волшебство: раскрывает в живых движущихся картинах, казалось бы, очевидный факт: Гоголь предвосхитил не только литературу абсурда, но и самые безумные находки сюрреализма. Режиссура Яны Туминой конгениальна тексту Гоголя.
Вместе с тем «Нос» Яны Туминой имеет какое-то щемящее человеческое измерение: это спектакль о потере, об утрате чего-то необычайно важного, напрямую и буквально экзистенциального, без чего жизнь маленького человека превращается в вечное страдание. Пропавший нос – это метафора потери смысла существования, его сути, того, без чего и жить больше нельзя. Майор Ковалев встаёт тут в один ряд с жуткими маленькими гоголевскими персонажами, ассоциироваться с которыми очень не хочется, но которыми, по сути, если честно признаться самим себе, все мы и являемся. Сей жуткий сон о потере носа каждый из нас когда-нибудь да переживал, и иногда длиться этот болезненный кошмар, увы, может годами.
Спектакль изысканно красив, сложен, многослоен и многоэтажен, уходит вбок и вглубь – буквально, на плоскости декораций или в пространстве сцены, и метафизически, апеллируя одновременно к зрению и подсознанию. Как же повезло детям и подросткам, которые пришли в вечер пятницы 17 декабря в Народный дом Пушкина и записывали сцены спектакля на свои смартфоны! Пусть они многого не поняли, но наверняка почувствовали, а главное, у них на всю жизнь сохранится верное впечатление о Гоголе, которого они, возможно, никогда больше не откроют, как о магическом художнике, умевшем запечатлеть таинственное течение света между явью и сном. Художественный театр Яны Туминой это тоже умеет делать.
«Мёртвые души». Сиквел
Ещё один спектакль, который псковский зритель наверняка бы никогда не увидел, если бы не Пушкинский фестиваль, – «Мёртвые души. Том 2» Олега Липовецкого, поставленный в Лесосибирском театре «Поиск». Это как бы сиквел, продолжение первых «Мёртвых душ», показанных в Пскове три года назад. Как мы знаем, Гоголь сжёг второй том своей поэмы, но благодаря фантазии Олега Липовецкого и его счастливой коллаборации с актёрами «Поиска» мы можем вдруг убедиться в верности сомнительной булгаковской истины: рукописи действительно не горят. «Том 2» – это такой развёрнутый и выморочный фантазм о том, куда, в какую Россию явился бы Чичиков, воскресни он во плоти через двести лет здесь, у нас, и сейчас. Пушкин вот пока не явился, а Чичиков – нате вам, пожалуйста!
Основной приём «Тома 2» – совмещение гоголевского текста и нашего российского бытия в изводе начала двадцатых годов века двадцать первого. «Поиск» – театр мгновенных актёрских перевоплощений и остроумной «игры в театр», постоянной рефлексии о нём, об эффектах (и аффектах) телесности на сцене, это реально то, что требует приставок типа «мета-мета» и «пост-пост». Олег Ермолаев, Максим Потапченко и Виктор Чариков с явным удовольствием, с почти садомазохистским сладострастием изображают все эти «свиные рыла», обрыдлые и отвратительные типажи вечного российского макабра. «Мёртвые души» – как раз подходящее название для этой инфернальной дискотеки.
Классики и современники
Кроме Белинского и Гоголя, которых, как ни бейся, вот уже полтора столетия русские мужики и бабы не хотят нести с базара, а тащат преимущественно телесериалы, кто – отечественные, кто – импортные, Пушкинский фестиваль в этом году представил интересную современную драматургию: это два спектакля Псковского театра драмы – «Пленные духи» братьев Пресняковых в постановке Айрата Абушахманова и «Серёжа очень тупой» Дмитрия Месхиева по пьесе Дмитрия Данилова. Недостаток времени и места не даёт возможности поговорить об этих произведениях подробно, остаётся выразить надежду, что два этих названия обязательно украсят афиши театральных фестивалей в других городах России.
Первый спектакль, «Пленные духи», – символический, смешно и обаятельно обыгрывающий теорию символизма Андрея Белого, второй, «Серёжа очень тупой», – постмодернистский, и оба убеждают с какой-то, как выразился бы Набоков, «наглядностью, быть может, излишней», что символизм – это постмодернизм и, наоборот, постмодернизм – это на самом деле символизм. На этот счёт существуют серьёзные искусствоведческие исследования, печатавшиеся в журнале «Вопросы философии», но для меня в данном случае это не какая-то схоластика, жонглирование терминами, а как раз подтверждённая сценой художественная практика. Это в спектаклях особенно ценно – собственными глазами увидеть, что такое живой и актуальный постмодерн в русском репертуарном театре.
Несколько особняком в программе фестиваля стоял моноспектакль «Интервью В.» Санкт-Петербургского независимого «Театра ненормативной пластики», сделанный по мемуарам легендарного русского актёра и певца Александра Вертинского. Первая откровенная сцена спектакля оказалась шокирующей для провинциального (и не только) зрителя. Актёр Сергей Азеев произносит свой монолог, письмо Вертинского к наркому иностранных дел СССР Молотову с просьбой вернуться на родину, стоя на столе, повернувшись к зрителям обнажённым тылом. Сцена длится долгих десять минут, и не всякий зритель к ней готов, и не всякий актёр её способен исполнить, тут необходимо особое эмоциональное напряжение, хотя метафора понятна и оправданна: вот он, артист, художник, абсолютно нагой и открытый, честный и уязвимый, как на Голгофе, голый нерв, чистая, беспримесная боль.
Он же ребёнок, рождённый в мир, чтобы дарить людям радость, ничего не имеющий, кроме своего тела и своего голоса. А потом актёр облачается, наносит на лицо грим и превращается в того Вертинского, которого мы знаем и одновременно не знаем, потому что талант – это единственная новость, которая всегда нова. Жизнь Вертинского, от юности до смерти, проходит перед глазами зрителя в череде пластических этюдов, смешных или горьких исповедей русского Пьеро, любимого народом, но так и не дождавшегося официального признания.
