«Охотники за голосами». Часть 8-я

Псковское агентство информации продолжает публикацию повести Романа Романова «Охотники за голосами». По словам автора, идея книги родилась у него в ходе выборов губернатора Псковской области 2014 года. «Роман Романов… ныряет на такую глубину, где почти нет воздуха и где обитают странные глубоководные существа российской политики», - так охарактеризовал «Охотников…» писатель и публицист Александр Проханов.

Продолжение. Начало см. здесь: Часть 1-я, Часть 2-я, Часть 3-я, Часть 4-я, Часть 5-я, Часть 6-я, Часть-7-я.

* * *

Иван размахнулся и со всей силы, наверное, уже в десятый раз всадил тяжелый колун на длинной рукояти в сучковатую чурку. Глаза щипало от пота, с кончика носа капало, футболка была насквозь мокрой. Вокруг чурки высились горки разнокалиберных поленьев, половина из которых своими размерами подошла бы только для топки промышленной кочегарки, еще куча щепы, сколов, ошметок коры. Колоть дрова ему показалось делом азартным, но не таким легким и ловким, как это показывают в старых фильмах.

– Что ж ты, милок, чурку колешь поперек сучковины? – с легким смешком спросила тетя Маша, незаметно подошедшая к Кузнечко сзади и наблюдавшая за помощью постояльца по хозяйству. – Повдоль сука, повдоль, коли… Во-о-от, видишь!

Одинокая тетя Маша, дородная пожилая женщина то ли пятидесяти лет, то шестидесяти, в просторном ситцевом в цветочек платье и убранными под платок волосами пустила в избу Туриста на ночлег и вторые сутки пыталась получить от постояльца хоть какую-то выгоду, заодно всячески развлекая себя разговорами с городским залетным человеком.

– Разве можно такой чурбан в середку долбить без перерыва, Ваня? Погляди, сердцевинка подгнившая, а вокруг древесинка крепкая, стукнуть надо с одного краешка, потом напротив, с другого, и все! А ты мне щепы на самовар целую гору накуралесил, экий ты не приспособленный к жизни, одно слово, городской! И не гладь ее, как бабу, резче, резче колун бросай, не силой рук бей, а своим весом…

Иван в сердцах бросил на траву колун, чувствуя себя уязвленным женским наставничеством, и сказал:

– Да я вообще читал, что дрова-то зимой в деревнях заготавливают, а никак не в июне, тетя Маша! Что вы меня все стыдите!

– Ух ты, обиделся! Ну, присядь, отдохни, пристал ведь. Вон в крынке морсика тебе принесла. Давай покажу, давай, давай колун…

Тётя Маша взяла тяжелый колун, развернула едва не самый большой чурбан, медленно подняла орудие над головой, и резко, с выдохом, подавшись вперед, бросила острую железную болванку. Через три-четыре минуты вместо чурбана лежала кучка аккуратных поленьев. Особенно поразило Ежихина, что наколов из чурки узеньких, сантиметров десять-пятнадцать, пластов, тетя Маша брала каждый и, придерживая одной рукой заготовку, другой рукой ловко, словно строгала, отщелкивала колуном полешки, ни разу не попав по своим пальцам и ни разу не промазав мимо. Тяжело дышащая тетя Маша прислонила стоймя деревянное топорище к чурбану, смахнула рукавом капельки пота со лба и присела, громко выдохнув, рядом с восхищенным её дровяным искусством Иваном.

– Грамотный ты Ваня, правильно всё про зиму и дрова говоришь. Только кто ж мне эту кучу зимой-то раскол бы? Внук в армии нынче служит, сын помер три года назад, соседа Лешку неудобно просить, и так за полцены дров натаранил, на две зимы хватит, а у него свое хозяйство, да ребятишки. Я уж сама как-нибудь, потихоньку. Силы не те совсем. Думала, тебя Бог в помощь послал, а ты уже и литовку мне сломал, и хряка напугал, да еще выпустил беса в огород, калитку же запирать надо, когда хлев чистишь… Ладно хоть загнать помог обратно… Дров опять же с тобой не заготовишь… Ну, да ладно, давай дальше рассказывай! Как же ты так ее любил без единого свидания-то? Во, дожились с этими Интернетами…

Иван в пятый раз за два дня рассказал тете Маше, как познакомился в Интернете, как влюбился, как общались целый год, как поехал с ней знакомиться в Питер, как от милиции убегал, как чудом оказался здесь и наконец, встретился с любимой. Как на прогулке вдоль летней теплой ночной реки поцеловался с ней первый раз и, пьяный от ее губ, предложил пожениться.

В этом месте тетя Маша, краснея от стыда, пыталась разузнать подробности и наводящими вопросами смущала Ивана.

Но Иван как раз в этом месте своего рассказа начинал думать о том, что его потеряла и невеста, и Кузнечко, что работа стоит, а уже наступило время подачи депутатских подписей за Кузнечко в избирком, а значит, время старта публичной избирательной кампании. Одновременно его мучило осознание совершенно ясной мысли: никакими выборами и кампанией Кузнечко в том числе он заниматься уже не будет никогда, совершенно точно. Это какая-то новая его жизнь, совершенно другая, словно заново родился. Лишь стыд перед мысленно оставленным многолетним партнером Кузнечко, неизвестность с любимой и свадьбой, непонимание того, чем теперь заниматься в жизни, сверлило где-то внутри и не давало насладиться невольным пленом в деревне.

– А ты не бойся ничего, Ваня! – словно читая его мысли, сказала вдруг тетя Маша. – Я вот тоже, между прочим, никогда не думала, что здесь окажусь, да еще одна останусь. А ведь я, когда-то, на фабрике в городе работала, в самодеятельном ансамбле участвовала, на вечернем училась на технолога, да еще на танцы в дом культуры «Ударник» бегала. Красивая была-а-а, все парни мои были, пока Коленьку своего не встретила, Царствие ему Небесное. А сейчас вот сяду на крылечко на зорьку гляжу и все вспоминаю. Так совесть грызть начинает, и такой стыд накатывает, хоть с утра прямо к батюшке беги каяться. – Тетя Маша запястьем смахнула слезу и вдруг совершенно другим, веселым голосом продолжила. – А дура-то какая была! Ванька, ты не представляешь! Думала, что танцы, самодеятельность да фабрика – самая что ни есть жизнь! Сама себе завидовала! А нет, Ваня, жизнь-то она вон какая! Чудо Божье вокруг разлито, а мы и не видим, не бережём. И радоваться разучились совсем, другие люди все как средство какое для нас, поживиться чем с них, или удовольствие какое от них получить, вот и весь интерес! А человек ведь – чудо Божье, или для урока, или в награду другому человеку посылается. Ты вон, поди, тоже не просто так ко мне прибился! Бог привел. Если б не гроза и ливень, так и не прибежал бы на ночлег проситься…

– Теть Маш, а дорога точно одна из деревни? Точно дней пять не проехать будет?

– Да точно, Вань! У нас же тут болотина, в советское время сколько денег на нее, на дорогу эту угрохали: засыпали, засыпали, а болотина и есть болотина. Разве что заболеет кто, или помрет, так глава волости Тимофеич вездеход возьмет и приедет. А сейчас чего, здоровы вроде все, слава Богу, гости себе спокойно, никуда твоя зазноба тебя не потеряет. Иван Иваныч, кстати, сказал батюшке, что совсем скоро связь будет, можно тогда и по сотовому звонить твоему. Это ж и мне теперь надо на этот мобильный накопить, буду сватье да внуку в армию названивать! Ну, пойду в избу, приходи обедать-то через полчасика, щи уже в печи томятся. – Тётя Маша встала, одернула платье и, не спеша, направилась к дому.

Ежихин остался сидеть на бревне, снова вспоминая скоротечный разговор с губернатором около Тихвинской церкви. Сам разговор, к удивлению довольно откровенный, хотя и ненедолгий, он списал на воздействие церковной службы и исповеди, поскольку в его представлении губернаторы – это люди все-таки люди ненормальные, загадочные и недоступные даже для политтехнологов, хотя и со своими слабостями. Ежихин тогда не нашел ничего лучше, как начать разговор с извинений за главу Староистукановского района, которую он прославил на весь интернет, и перед которой почему-то ему было особенно стыдно после разговора с Павлом у костра.

Иван Иванович вначале был немногословен. Он с легким удивлением, мол, и тут нашли, привычно ожидал услышать от незнакомого человека на улице или какуюто срочную просьбу, или гадость, или лесть, или чего еще типичное, для таких незапланированных встреч. Однако Турист ничего не просил.

После сумбурных извинений за главу района и глиняный памятник ему же, Ивану Ивановичу в Старо-Истукановском районе, губернатор, по-моему, удивился еще больше и нахмурил бровь, ожидая, по всей видимости, все-таки чего-то неприятного от этой неожиданной встречи.

Но Иван сам не знал, что ему нужно от хозяина Провинции, и нес всякую околесицу. Из-за отсутствия всякой цели и конкретного интереса к разговору с самим губернатором, Иван, как это часто бывает, начал говорить то, что губернатору, по его устоявшемуся мнению, должно было быть наверняка интересно. Профессиональная деформация сделала свое дело, Ежихин совершенно машинально исходил из того, что любого губернатора больше всего на свете интересуют его собственные выборы, рейтинги, пиар и впечатление о нем самом в Москве. Представляя таким образом, что творится в голове хозяина Провинции, Ежихин, чтобы завязать разговор, начал говорить ни с того ни с сего про эти самые вещи и нести всякий вздор, который, конечно же, очень диссонировал и его собственным состоянием, и с окружающей обстановкой. В частности, он спросил, почему с таким спорным рейтингом Ивана Ивановича в большинстве рейтингов экспертов и отсутствием в СМИ православной стороны имиджа губернатора, на службе в храме не было пресс-службы или заранее приготовленных блогеров? Иван Иванович слегка поморщился:

– А чего, просто так нельзя губернатору в Храм прийти?

– Можно… – смутился Иван. – А зачем? А-а-а, вы считаете, что ассоциация с церковью вам в минус пойдет? Вроде бы у вас такая, консервативная область. Опять же у вас проблема новизны в глазах избирателя, избиратели вас давно знают, привыкли, а образ «кающегося губернатора» был бы, наверное, свежим и ярким, нет? Тем более в таком захолустье, в деревенской церквушке, ну, вы меня понимаете же, Иван Иванович.

– «Кающегося губернатора»? А «карающего», нет? Не свежий? – с серьезным лицом то ли огрызнулся, то ли отшутился Иван Иванович, словно предупреждая этими словами собеседника о том, чтобы тот держал себя в рамках.

– Спорно. Христианский образ кандидата все-таки интереснее, тем более это так контрастировало бы с обычной политической грязью и провокациями в избирательной кампании… – несколько грустно  пояснил свой экспромт Ежихин, представляя, что они с Кузнечко, да, впрочем, и другие кандидаты будут вытворять в борьбе за народные симпатии.

– Послушайте, – ответил Иван Иванович. – Я понимаю, что, наверное, так и нужно рассуждать, как вы, и я сам, как вы понимаете, далеко не ангел беззубый, но исповедаться-то хоть бы можно без журналистов и пиарщиков… И без вас тоже? Нет? Или вы сейчас побежите новый памятник «кающегося губернатора» отливать?

Турист, что бывало с ним редко, никак не мог понять Ивана Ивановича. С одной стороны, он был действительно уверен, что власть предержащие примерно такие же, как он и Кузнечко – к институтам церкви относятся со здоровым цинизмом, ну, максимум как к идеологической опоре в удержании этой самой власти. С другой стороны, он собственными глазами только что видел исповедь без всякого практического, с точки зрения политического пиара, смысла. А на фоне собственного вдруг возникшего желания самому исповедаться все вообще стало сумбурным и непонятным. Такое ощущение, что сам Ежихин начал раздваиваться еще у костра с Павлом, а в храме этот новый Ежихин решительно потребовал себе места в голове и душе Туриста. Он снова в доли секунды пролистал в памяти все прочитанное и открытое про власть раньше, и попытался взять себя в руки:

– Иван Иванович, мы с вами знаем, какие бывают попы, с какими доходами, автомобилями… – Иван смущенно посмотрел на стоявшего рядом прозрачного батюшку, с интересом наблюдающего за разговором. – Ну, про многих знаем, все нелицеприятные факты о церкви в СМИ невозможно оспорить, разве этого не достаточно? Что там лично у вас, тем более у вас, после этого душа-то может требовать? Иван Иванович поморщился, потом, словно о чем-то догадавшись, спросил:

– А вы-то сами давно исповедовались и причащались?

– Причем тут я-то? Для меня православие часть моей страны, истории, но не закрывать же теперь глаза на явные несоответствия, и не смешно ли при этих несоответствиях ждать каких-то чудес и спасения души? Вон, недавно, сам видел, подъезжает священник на таком джипе, какой не у каждого директора рынка есть, пузо как бочка, и продирается этим пузом между прицерковными нищими, те ему суют свои ручонки, кланяются, а тот и не поглядит на них! Все ж всё видят, не слепые…

– А вы-то, молодой человек, сами исповедовались давно? – повторил Иван Иванович. – Что ж вы всё за всех радеете со стороны, обвиняете, а сами без причастия годами ходите. Это же как пищу ругать не попробовав.

– Давно! – ответил Иван. – Но вы же не думаете, что я, допустим, исповедаюсь и сразу р-р-раз, и изменю свою позицию, перестану замечать факты и читать газеты?

– Да замечай ты что хочешь, – перешел «на ты» губернатор. – Может вопросов глупых задавать не будешь хотя бы, а может, и людей нормальных обижать перестанешь. Меня можно, я лицо подрасстрельное для общественного мнения и таких вот политтехнологов и журналистов, а вот где мне теперь главу толковую на район найти… Послушай, отец Василий, очень прошу, сделай исключение, исповедай человека, пусть утром причастится, если он хочет, конечно…

Иван Иванович махнул рукой, словно расстроенный всем этим незапланированным и неприятным разговором, троекратно облобызался с батюшкой и пошел за церковь, где на небольшой зеленой лужайке стоял его большой полноприводный джип с водителем…

А Иван, весь такой смелый и кому-то что-то доказывающий, уверенной походкой пошел за батюшкой в светящийся изнутри горящими свечами храм исповедаться и показать всем, что религиозный обряд, это всего лишь религиозный обряд. И обряд этот не имеет никакого отношения к объективной оценке фактов.

Дальше с ним произошло то, от чего даже сейчас, вспоминая сидя на бревне в обнимку с тетимашиным колуном, в груди разливалось что-то странное и теплое, спирающее дыхание и словно даже сейчас, хоть и не в храме, окутывало запахом ладана и воска.

Пока отец Василий читал молитву и ставил уже убранную «трибунку» с Евангелием в свой уголок, ноги Ивана наливались свинцом, а в голове судорожно кружили мысли о том, что говорить, в чем признаваться, за что просить прощения. Батюшка о чем-то его спросил, мягко, словно видел мысли и смятение Ивана, Иван что-то ответил. Потом он понял, что пора подходить, что нужно поцеловать Евангелие и рассказать все, за что ему было стыдно.

Тело вдруг стало совершенно чужим, непослушным, он физически ощущал сопротивление собственного тела, а хоровод мыслей в голове, принимал устрашающую скорость. В этом круговороте вдруг оказалось все: страх, любопытство, непотребство, самомнение, самоуничижение, стыд, желание разрушать и заплакать, прижавшись к кому-нибудь сильному и доброму, как, к маме в детстве. Он прикоснулся губами к теплому Евангелию, заставив себя усилием воли наклониться, и остался в таком положении. Надо было говорить, но челюсти будто скрутили стальной проволокой, в груди физически ощущались арматурины, сжимающие его со страшной силой.

В это момент он успел удивиться тому, что абстрактные слова и безобидные ритуалы, оказывается, вызывают в человеке осязаемые телом ощущения, какую-то почти физическую борьбу неведомых сил внутри него самого. Иван с огромным усилием разжал челюсти, уже просто стыдясь перед священником, что пауза так затянулась, и сказал:

– Матерюсь… как сапожник – Иван лихорадочно перебирал грехи, пытался их хоть как-то сформулировать и произнести вслух, пока рот не захлопнулся чьим-то чужим железным каркасом – … Иногда… вот… славы захотел…, родителей бросил…, забрал его деньги без  отчета…

Слова как камни с хрипом и громом вываливались из его рта, словно переваливаясь через неведомую преграду, перегородку где-то на уровне гортани, голос был совершенно чужой, грубый, низкий. Вдруг батюшка что-то уточнил, что-то сказал, Иван что-то ответил и, словно плотина сломалась внутри. Слова полились вместе со слезами, он уже и не говорил, а словно через этого прозрачного батюшку без остановки, после долгой разлуки, разговаривал с тем, кто как мама с папой в младенчестве: любящий, сильный, теплый, родной и можно ничего не стесняться…

А потом была страшная гроза, ливень, всполохи в летней ночи, а Ежихин все ходил и ходил под теплым дождем, счастливый и легкий, вокруг церкви, вдыхал в себя душистый воздух и радовался жизни так, как не радовался, может быть, с самого детства.

Утром после причастия, снова пытаясь хоть както себе объяснить причину и природу радости, заполонившей и душу, и тело, отвечая на поздравления незнакомых деревенских прихожан «С причастием!» словами благодарности и улыбкой до ушей, он нечаянно узнал, что выехать из деревни в ближайшее время из-за ночного дождя – невозможно…

– Эй, мечтатель! Иди давай щи хлебать! Ты бы лучше дрова так колол, как мечтаешь на бревне: мордаха счастливая и размяк на солнышке! – звала тётя Маша с крыльца. – Ты представляешь, Вань! У Лешки-то соседа тоже постоялец, откуда не возьмись, нарисовался! Пять тысяч с барского плеча за ночевку отвалил! Повезло же ему, а у меня – ты! Ну, ничего, это его Бог наградил, что он мне дров в полцены притаранил, я ему так и заявила!

Тетя Маша по-доброму засмеялась и исчезла в избе…

* * *

Наверняка читатель, добравшийся до этого места в нашей истории, уже догадался, что к Лешке, соседу тети Маши, прибился никто иной как Василий Сергеевич Кузнечко.

Он вышел из леса уставший и еле волочащий ноги, обнимая завернутую в мешковину китайскую саблю, по едва видимой тропе, что была когда-то проселочной дорогой между деревнями. Направление пути в Тихвинку и ориентиры в виде оставшихся кое-где старых деревянных опор линии электропередачи ему показал Цапля. На прощание Семён Георгиевич настоятельно рекомендовал Кузнечко плюнуть на выборы и переехать к нему в деревню, хотя бы на лето, сунул бумажку со своим городским адресом и телефоном, поотцовски обнял и попросил обязательно ему сообщить, пригодился ли ему китайский меч-кладенец или нет.

У первого же большого дома, с огромным количеством дворовых построек, звуки из которых сливались в один животный оркестр, он выяснил, что ехать дальше не на чем, а дальше идти до трассы часа три по раскисшей после грозы дороге. Кузнечко достал пятитысячную бумажку и попросил еды и ночлега.

Лешка был настоящий кулак, деньги сразу взял, а спать проводил в баньку. Зато пригласил к ужину, за которым хозяйка вкусно накормила гостя с хозяином, сама периодически вставая из-за стола, чтобы подойти по той или иной детской нужде к многочисленным и разнокалиберным ребятишкам.

Проснувшись утром бодрым с хорошим настроением, Кузнечко вышел из баньки и, не обнаружив нужника в поле зрения, зажал под мышкой свой заветный сверток, засеменил в конец приусадебного огорода между рядов уже цветущего картофеля к черемухе, что раскидисто росла перед хозяйским сеновалом. Не успев справить утреннюю нужду, он совершенно неожиданно заметил человека в соседнем огороде, который с тяпкой наперевес окучивал картофель. Человек показался ему очень знакомым. Консультант, приседая к земле, сделал несколько шагов к соседскому забору, словно пытаясь снизу увидеть лицо уткнувшегося в картошку человека с тяпкой. Никаких сомнений, это был Турист собственной персоной.

Кузнечко затащил Ежихина за стог прошлогоднего черного сена, который стоял аккурат между огородами одинокой тети Маши и настоящего кулака Лешки. Посмотрел с недоверием оценивающим взглядом на одетого в смешную выцветшую футболку и старинные армейские штаны, которыми снабдила Ивана сердобольная хозяйка. Затем улыбнулся и торжественно, со своим привычным легким чувством превосходства сказал Туристу:

– Что ты тут делаешь и какие там шпионы помешали тебе заниматься в данный момент не картошкой, а моими выборами в городе – мы потом разберемся. Сейчас некоторые новые вводные…

Кузнечко осмотрелся по сторонам и с торжествующей улыбкой начал разворачивать мешковину, в которую был завернут старинный китайский палаш:

– Кресло губернатора у нас в кармане, Турист! У нас в кармане! Ты не поверишь, конечно. И тебе потом никто не поверит, конечно, но все равно я расскажу, расскажу, только тебе! Вот что это, по-твоему? Все равно не догадаешься, даже если бы у тебя был Интернет под рукой, и ты вычитал там, что это реликвия китайских императоров, подлинник, символ власти и силы, который вывез из Манчжурии один провинциальный энкаведэшник лет 70 назад!

Консультант, не выпуская из рук артефакт, протянул его под самый нос Ивану.

– Реликвия, очень круто, конечно, что угадыватьто, если ты сам все рассказал? – ответил еще не пришедший в себя после такой неожиданной встречи Иван. – И причем тут кресло губернатора Провинции?

На самом деле Ежихин думал о том, как сказать своему давнему партнеру, что он выходит из проекта и ни общественной организацией «Дружина», ни самой предвыборной кампанией заниматься больше не будет.

Кузнечко, довольный, расхохотался, хлопнул Ивана  по плечу и начал аккуратно заворачивать меч в материю, параллельно поясняя суть и сразу же переходя к планированию.

– Это, Ваня, не что иное, как меч-кладенец, и помогла мне его добыть никто иная как Баба-Яга. Сказки читал? Вот так оно все и есть! Да, да, не смотри на меня своими глазищами. Это меч-кладенец, который поможет мне стать властителем местного болотного царства и взять в жены прекрасную царевну, по нормальному говоря – стать губернатором Провинции, пока что! Не смотри на меня так! Не веришь – не верь! Слушай…

– Да верю, я верю! – перебил его Иван. – Это ты не верил, когда я тебе про императора Павла рассказывал, в музее, ночью. Просто ты сам же сказал про сказки! Только в сказках всегда побеждает добро и твоя аллюзия на сказки – какая-то странная! Я теперь почти уверен, что так, как ты говоришь, не может получиться! Какое добро может в предвыборной кампании? Какой из тебя добрый молодец и спаситель отечества или какой Василисы Премудрой? Вась, ты меня прости, но ты же обычный политтехнолог, ты же… нет, и я тоже…, ну все мы немножко… – Иван подбирал слова, чтобы не обидеть Кузнечко. – Все мы немножко циники, чуть-чуть мошенники, в общем, добро и добрые сказки это же ведь не про нас… Какие уж тут сказки…

– Иван! Ты бредишь! – Кузнечно еще раз расхохотался. – Пойми, этот меч – это все равно, что золото Колчака найти, все равно, что вернуть славу целой стране, и какой стране! Великому Китаю! Да они нас так отблагодарят, что впору думать не об этой несчастной Провинции, а о чем-нибудь повыше! А главное, что на выборы пойдет не просто какой-то там политконсультант Кузнечко, а личный друг Китайской республики, предполагаю, что еще и какой-то кавалер или рыцарь Поднебесной, причем с такими деньгами в экономику Провинции, которые ей за всю свою историю не снились! Вот это будет фортель для всех! Наконец, теперь я совершенно уверен, что Богиня, ну, одна тут местная девушка, точно согласится на свадьбу, и я женюсь на ней, как будто я женился на самой этой области, за две недели до дня голосования! Ах, какая будет свадьба, какая будет свадьба, Иван! Еще никто так глубоко, символично, с такой, как говорится, крышей и ресурсами, не выдвигался на губернаторский пост, причем в обход Кремля! Москва рада будет разыграть всего лишь одну Провинцию в своих переговорах с Поднебесной и ей тоже это будет очень и очень выгодно!

Вот видишь, я все продумал, как всегда интересно и выгодно всем, кроме тех, кто будет против меня в избирательной гонке! Сейчас мы пешком выдвигаемся до трассы, там ловим такси или попутку. Я сдаю подписи депутатов с юристом, ты по всей области вешаешь плакаты «Кто такой на самом деле Кузнечко?», чтобы через неделю все висело! Я тем временем мчу в Москву, провожу встречи в китайском посольстве, а дальше ты просто ждешь новостей из всех мировых СМИ, как подать это здесь – отдельно проинструктирую, и да, готовь посвящение наших людей в нашу «Дружину» на мече-кладенце, я сам копию закажу в Москве. И не скупись, чтобы масштаб и сценарий был голливудским!

– Наверное, все так и получится, ты человек талантливый и везучий, – медленно ответил Иван, сделал паузу, словно собираясь с мыслями и еще раз мысленно проверяя себя на предмет готовности остаться тем новым Иваном, которым он совсем недавно себя почувствовал. – Я выхожу из проекта, Василий Сергеевич, не только из вашего, совсем выхожу. Извините, аванс верну, как насобираю, простите меня.

Повисла пауза. Кузнечко словно переваривал услышанное и не мог переварить. Все что угодно он был готов выслушать с улыбкой и пониманием от Ивана, давно привык к его странностям, но только не то, что услышал! Он внимательно посмотрел в глаза Туристу, понял, что он не торгуется, не блефует, не находится в стрессе и не пьян.

– Хорошо. Один вопрос. Почему? – холодно, словно уже потерял всякий интерес к человеку, спросил Кузнечко.

– Не объяснить так сразу, Василий Сергеевич, – смутившись и морщась, словно от зубной боли, не сразу ответил Иван. – Понимаете, такое ощущение, что мы с вами решаем свои задачи, вроде бы по существующим правилам, вроде бы даже с благими целями… Вон вы тоже, про инвестиции в Провинцию говорите… Наверняка что-нибудь хорошее даже сделаете… А на самом деле, мы одним своим касанием разрушаем, дробим, ссорим, соблазняем… И я, и вы, и тысячи других таких же… Поймите, я ни вас, ни себя не обвиняю, не оправдываю никого, и даже не знаю, как на самом деле надо… Сколько таких по стране, проснутся с утра и «хочу в депутаты». И Провинция эта, она по своим законам живет, жила тысячу лет, и еще столько же проживет… Она сама позвала бы вас, Василий Сергеевич, или Москва призвала бы… Чего вы-то лезете сами? Вам скучно стало консультантом работать, разве это повод сотням тысяч жителей голову морочить? При чем здесь они, и ваши поиски секрета власти… Ну, можно короче сказать, только вы не обижайтесь на меня – совесть проснулась, вот и ухожу, даже деньгами самого себя обратно соблазнить не получается…

Кузнечко стоял и с прищуром слушал Туриста. Ни разу не перебил его, только завернутый меч запихал себе поглубже под мышку и сунул руку в карман. Потом молча, развернулся, сделал несколько шагов, вернулся опять к стоящему неподвижно Ивану, подошел к нему лицом к лицу, и сказал, как он думал, свою прощальную речь.

Ему очень хотелось, чтобы после этой речи Турист схватился за голову, включил мозги и побежал за ним. Чтобы потом, как в первую их встречу за чашкой кофе на первых выборах Ежихина, с восторгом внимал каждому слову Кузнечко и фонтанировал идеями, горячо и поумному обосновывая каждую. Консультант где-то в глубине души чувствовал, что этого не произойдет, но ему очень хотелось что-то сказать Ивану так, чтобы тому стало обидно, чтобы он пожалел о своем решении, чтобы он снова был поражен его циничной изящной мыслью и понимал, что эта его, Кузнечко, мысль – самая сильная и самая точная.

– Иван, когда жила – жила-была Баба-Яга, а я с ней встречался лично, когда строили пирамиды и уже старели великие тысячелетние цивилизации – понятия «совесть» – просто не было. Не уснувшей, не проснувшейся. Что такое две тысячи христианских лет в отдельных странах для истории человечества? Совести не было, а понятие «власть» была всегда, всегда и везде! И ей, власти, плевать на твою совесть. Нет, она, конечно же, может призывать тебя к совести, когда ты ей нужен, но власть живет по своим законам. Власть может вобрать в себя совесть, пользоваться ею, но совесть не может в себя вобрать власть. Знаешь почему? Потому что сама по себе власть – это всегда грех и претензия на божество, а совесть – с грехом в обнимку жить не может. Я знаю, ты считаешь, и всегда считал меня бессовестным, не таким нравственным, как ты. Но я в отличие от тебя, никогда не прикрывался идеалами какой-то там русской демократии и справедливости, я, наверное, делаю гадости, но зато сам перед собою не прикрываю их благими целями, так кто из нас честнее?

Скажу больше. Мир движется по своей логике, на которую ни ты, ни я повлиять не можем. Все движение мира – это разъединение. Разъединение племен, народов, потом разъединение государств, разъединение общества, разъединение религий, разъединение соседей, разъединение сначала большой патриархальной семьи, потом разъединение самой семьи, теперь с Интернетом и развитием медицины разъединяется сам человек, он уже сам не знает, где он, где не он, где реальность, где иллюзия. Это – главное, и то, что пока эта логика не сильно коснулась этой убогой Тихвинки – ничего не означает, доберется обязательно. Это движение всего мира. Где здесь совесть, Иван? И никто лучше таких, как мы с тобой, не может временно объединять и адресно разделять, никто. Мы – авангард мировой логики, орудие истории.

Вся аномалия России заключается только в том, что ее исторический и природный опыт выживания связан с объединением. Но и она не может остаться в стороне от логики мира. Мне тут один пенсионер по фамилии Цапля на прощание привел чьи-то слова из стародавних святых православных: «Демократия на земле – ад, на небе – Царствие». И что от этих слов с тех пор поменялось? Ни-че-го! Логику и смысл мировой игры нельзя заменить совестью!

Когда весь мир окончательно разъединится, мы достигнем той точки, с которой когда-то все началось на заре человечества, тогда снова будет править миф и те, кто этот миф оберегает. Властвует тот и только тот, кто видит движение мира и возглавляет его! Я – вижу, иначе со мной не происходило бы то, что произошло, и не было бы в моих руках этого чуда, которое, честно говоря, нужно мне лишь на три месяца с понятной корыстью! Ты, со своей проснувшейся совестью – двигаешься назад, ты устарел, не успев прозреть! А я сяду в седло власти. Ты будешь с теми, которые всегда просят, а я буду среди тех, кого всегда просят.

Кузнечко замолчал, выдохнул. Вгляделся в Ивана. На его лице была улыбка, словно то, что он услышал, было для него уже давно пройденным и отвергнутым.

– Бывай! – сказал Кузнечко, развернулся и пошел от черного прошлогоднего сена в сторону центральной улицы, чтобы выйти из деревни.

Окончание следует…