«Охотники за голосами». Часть 7-я

Псковское агентство информации продолжает публикацию повести Романа Романова «Охотники за голосами». По словам автора, идея книги родилась у него в ходе выборов губернатора Псковской области 2014 года. «Роман Романов… ныряет на такую глубину, где почти нет воздуха и где обитают странные глубоководные существа российской политики», - так охарактеризовал «Охотников…» писатель и публицист Александр Проханов.

Продолжение. Начало см. здесь: Часть 1-я, Часть 2-я, Часть 3-я, Часть 4-я, Часть 5-я, Часть 6-я.

* * *

Иван подскочил на месте метра на полтора вверх и в бок, как только в ответ на прикосновение повернул голову и увидел рядом Императора Всероссийского Павла собственной персоной уже второй раз в жизни. Застонал, сел на траву, зажмурил глаза, снова открыл, снова зажмурил, снова открыл и сказал, разговаривая сам с собой.

– Не исчезает! Ну, не может же быть! Это же психическое расстройство, второй раз! Главное понять, что я не сплю, не сплю и не брежу!

Иван медленно поднялся, не сводя глаз с Императора, бочком подошел к тоненькой березке у самой обочины и со всей силы ударил по стволу рукой. Взвыл от боли, схватился за руку и снова упал в траву, зажимая ударенную ладонь в коленях. «Не сплю! Так, дважды три? Шесть. Имя - отчество Кузнечко? Василий Сергеевич! Время года? Лето. Бабушку родную как звали? Прасковья Андреевна! Да в уме я, в уме!»

Ежихин снова подскочил, залез в карман узких джинсов и достал перстенек с красивым бордовым камушком. Камушек ярко переливался в лучах вечернего солнца. Иван вопросительно посмотрел на Павла.

– Вот видишь, Иоанн! Я же говорил тебе во дворце, что ты на следующий же день после нашей встречи будешь думать про сны, галлюцинации и мозговые патологии! Милости прошу к костру, ты и вправду озяб!

Павел резко, по-военному, развернулся на месте и направился к поляне с костром. Иван поплелся следом, все еще не веря своим глазам. На скатерти, расстеленной прямо на траве, в красивой серебряной посуде стояли закуски и большой изысканный с богатым узором кофейник.

Голод победил в Ежихине мистицизм, и после того, как он набил свой урчащий от голода желудок по любезному приглашению царя, как сделал первый глоток ароматнейшего кофе, обжигая разбитые губы – уже не сомневался в реальности происходящего. Иван с огромным любопытством разглядывал сидящего на пеньке как на троне, с прямой спиной и сложивщего ладони на трость, Императора Всероссийского.

Разговор теперь шел легко, словно между старыми друзьями, но, как и подобает с царями, уважительно.

– И нисколько не нужно за вами следить, майн херц! Это вообще не про нас! Как же вам объяснить-то сие обычное свойство мира? Слышали про ноосферу? Эфир? Вот вроде того, от вас пошел замечательный и очень интересный для меня импульс, тем более перстень – это, как бы вам растолковать, навроде ваших мобильников – всегда ловит и источает сигналы, проводник… Право, сударь, не в этом дело! Я глянул, а тут с вами такое творится, да еще и около такой памятной для меня деревеньки! Я даже почувствовал к вам что-то вроде сердечной дружеской жалости, ей-Богу! И вот я здесь! Хочу допытать вас, про вашу мысль, она любопытна во всех отношениях!

Иван сделал очередной глоток кофе из чудесной фарфоровой чашки, заулыбался и как со старым другом весело подхватил разговор:

– А деревенька эта, ваше величество, вам памятна тем, что она Тихвинка, а значит, связана с Тихвинской Иконой, как у вас в замке на картине! Правильно же? А вы меня в прошлый раз Иваном-Дураком обозвали, мы тут тоже не дураки, понимаем, кое-чего!

– Экай ты умник – Иоанн, – засмеялся Павел. – Так, да не так! Какое тебе последствие от того, что Тихвинка связана со святым образом Богородицы? А? Пустое, значит, твое понимание получается, проку от него никакого нету! А дело все в том, что здесь два раза чудесный образ Богородицы был! До Тихвина и потом, когда его в страшную войну немцы при отступлении вывозили! А церковь здесь на деньги моего правнука Николая перестроили, и люстру он сюда из серебра подарил, это я ему самолично, значит, во сне подсказал. Там еще список с иконы есть, и всегда был, очень сильный, такой же как в Тихвине, но никто про него не знал, он закопченный весь висел справа от алтаря, и до сих пор висит. Его один партизан, из местных, даром, что коммунист и безбожник от немцев спрятал, потом на место повесил…

– Тебе, царское величество, что до иконы этой за дело? – незаметно для самого себя перейдя на ты, заинтересованно выспрашивал Иван, чувствуя искреннюю человеческую симпатию к привидению. – Может там какая тайна, или сделать чего надо? Ты не стесняйся, я все, чего захочешь для тебя сделаю, хотя ты и помер давным-давно по-нашему!

– Что ты, Ванятка! Какая тайна! Я же знал, что Тихвинская икона поможет России, думал, моему несчастному правнуку Николаю – святому мученику! А получилось, что помогла Сталину под Москвой! Не зря ее на самолете вокруг Москвы кружили в сорок первом! Ух, и страшная же война случилась тогда, даже у нас все ходуном ходило и стонало, а видел бы ты, что в блокадном Ленинграде творилось, деточки невинные… – Павел наклонил голову и заходил желваками, словно пытался скрыть от собеседника дрогнувший голос и слезы на щеке в отблеске костра. – Впрочем, сударь, переменим тему! Чего ты там, Ванюша, про дворян моих и твоих общественников начал думать с утра в харчевне?..

Да, картина была странная. Представьте себе: летний вечер, поляна в диком лесу, вдалеке черные покосившиеся крестьянские избы с края деревни Тихвинка, на поляне в модных джинсах, рубашке и кроссовках весь такой городской Иван Ежихин, напротив него в военном камзоле, парике с буклями и в треуголке Император. И в этой патриархальной природной атмосфере, легко и непринужденно, улыбаясь и жестикулируя, они увлеченно беседуют о судьбах Родины. Как говорится, нашли люди друг друга, будто у каждого в своем времени, до этого костра, и поговорить по душам было не с кем.

– … Понимаешь, Павел Петрович, какое дело, я все думал, думал над твоими словами, что мы сейчас, вернее, Россия именно сейчас может стать самой справедливой, самой богатой и вообще самой лучшей страной во всем мире! Но главный риск – это русская власть, карма какая-то, как ты в тот раз сказал? «Склонность к суициду». И что секрет русской власти в учебниках не найдешь. Думал, думал… Почти что-то загорелось в голове, и вдруг сбил меня этот бандеровец!

– Иван, Иван! Ты думал про своих общественников, что они теперь новая опора власти, хоть даже они саму эту власть и грызут, опричнина такая, а меня сгрызли дворяне, матушкина аристократия! И-и-и?

– Правильно! Так… – сказал Ежихин, изо всех сил напрягая память. – Только не опора, а прохиндейство какое-то, и что с того?

– Так я и говорю! И что с того, Иван! Что мне, этих казнокрадов и лентяев дальше целовать надо было? Я же видел, куда они ведут империю! Я же тебе говорил, что сама история подтвердила со временем мою правоту!

– Неееет! Твое величество! – все более погружаясь в тему, возразил Иван. – Ты еще другое говорил про русскую власть! Что она правильная мессианская, а в повседневном каждодневном труде – вся в страстях и грехе, иначе не удержаться ей, оттого и катастрофа! Так что зря не поцеловал никого, зря!

С последней фразой глаза Ежихина заблестели, он вскочил со своего пенечка и заходил перед костром, держа указательный палец перед собственным носом.

– Поцелуй власти… Поцелуй власти… Понял, Павел Петрович! Понял! – есть закономерность, хоть до тебя, хоть при тебе, хоть в наше время!

Император с интересом приготовился слушать, откинулся на ствол дерева и, положив трость поперек коленей, улыбнулся и произнес: «Прошу – прошу, а то опять забудешь, рассказывай, Иоанн, без промедления!»

Иван еще помолчал, сосредотачиваясь и начал:

– Вот в чем весь секрет русской власти, дорогой мой Павел Петрович! Спасибо тебе за мысль! Весь секрет в том, что хоть князю, хоть царю, хоть президенту нужно на кого-то конкретно опираться, чтобы его власть была принята и не вызывала сомнения у народа. Потому что на одной только силе власть никогда долго не держится, ни-ког-да!

– Оч-ч-чень глубокомысленное и оригинальное начало! – пошутил император, но, увидев, как Ежихин затряс указательным пальцем, концентрируясь и даже бледнея от напряжения, не стал продолжать.

– Короче! – выпалил Ежихин и, уже не останавливаясь, вылил из себя всю концепцию. – В Киевской Руси, если у князя была дружина – то никто не сомневался, что это князь! Советовался с дружиной, воевал, дань собирал, короче, без нормальной дружины и князь – не князь, и государство в смуте. Главный политический инструмент и опора, так сказать. Так ведь, нет? Смекнули это дело родственнички, все, кому не лень. И у каждого своя дружина, свои пограничники во владениях, а поцелованная дружина такая вся с собственным мнением и все! Пропала Русь! Раздробленность феодальная и развал державы.

Возродилась Русь Москвой. Мол, плавали, знаем, дружин не надо, а всю эту братву из князей – в боярство да под царскую руку. Продвинутое сословие, богатое, думу опять же умеет думать. И царю польза, и народ спокоен! Так нет же, поцелованное боярство возомнило из себя явление великое и значительное. И началось: то царь хороший – бояре плохие, то царь не настоящий, одни заговоры, саботаж, смуты и волнения. И что? Сгинула Московская Рюриковская Русь, сгинула безвозвратно.

Твои, Павел Петрович, предки – Романовы похитрее оказались, Земские Соборы не распустили, бояр из пищалей не расстреляли, но творчески все равно себе опору искали. И нашли! Стрельцов понаразвели, приласкали, и все в Москве, в Москве! И слобода им отдельная для всех полков, и довольствие нарядное, и земли в центре города! Мол, не бояре, а служивые и регулярные, да и свои в доску-царевы войска и опора! И что? Возомнили себя стрельцы уж и почетнее старых бояр! Политикой занялись и с царями торговаться начали! Так раздухарились, что прадед твой, Петр Алексеич, с самого детства от одного упоминания стрельцов трястись начинал! В итоге в стране разброд до самого «Утра стрелецкой казни» и шрам в народной памяти на века!

Петр Великий тоже в этом направлении думал. Как на иностранцев не опирайся, а власть в России на них долго не удержишь! И вот нашел же себе опору! Табель о рангах и чиновников родил, все четко и по регламенту! Вся страна чиновничьим охватом насквозь сцепилась. И что? Помер Петр, и без его железной дубинки началось: волокита, бюрократия, согласования… Болото! И снова поиск, дворцовые перевороты, гвардейцы, иностранцы, все перепробовали, пока матушка твоя выход не нашла, опору!

И начался «золотой век дворянства»! Народ стонет, а служивое сословие подвиги совершает! Новороссию в дом вернули, Крым, Речь Посполитую успокоили и поделили неоднократно, Финляндию освоили, и крепка власть стала, и даже знаменита на всю Европу! Чем все закончилось? Возомнили о себе, возгордились! Дали, пардон, Павел Петрович, тебе табакеркой в темечко за сомнения, да так, что бедный сын твой так и сказал: будет при мне как при матушке Екатерине. А что в итоге? Это же поцелованное да обласканное дворянство монархию чуть и не свергла в декабре 1825 года.

Долго, значит, потом власть опору искала: армия на поселениях, тайная канцелярия, помещики, дворяне – все не то! Вот тут и нашли! От обратного! Земские люди, мол, образованные провинциалы и есть соль земли и опора империи! Земства интеллигентские – соль земли и опора! Давай с ними школы строить и дороги, врачей в уезды приводить и общественные заведения созидать! Столько хорошего успели сделать, о судьбах Родины споря! Только вся эта земская интеллигенция, разночинцы и мещане не- долго опорой и двигателем были, мало хозяйственных вопросов им стало, поцелованным, политику подавай! И сказали себе: мы тут главные! И встали они думу себе требовать, волнения устраивать и рухнула империя в итоге, вся в недовольстве и уверенности в прекрасном интеллигентном будущем!

Красные – передовые люди оказались! Интеллигенцию в утиль, заодно со стрельцами, дворянами, депутатами государственной думы. Ленин так и прямо и сказал: важнейшее из искусств – кино. Сталин добавил: и литература! Вся партия, комсомол, рабочий класс и рядовые колхозники на этом важнейшем искусстве такие чудеса возрождения показали – аж весь мир нервно вздрогнул! Китайцы «Как закалялись сталь» в школах учили, американцы слово «Спутник» вызубрили, полмира молодежь отправляет в Союз учиться. Писатели да режиссёры поцелованные – в элиту превратились чище партийных функционеров! И что в итоге? Правильно! Мы здесь самые совестливые и мы здесь власть. Полилось из кинотеатров да со страниц правдивых романов, как жить нельзя – и нате вам перестройку, и опять конец империи, смута в государстве и войны!

Теперь вот что? Общественность и волонтеры – сила и опора, совесть и соль земли нашей!

В общем, кого русская власть не поцелует из благих намерений, конечно же, от тех потом смута и приключается! Сначала славные дела для государства Российского – потом проблемы. Такой, вот, ваше величество, алгоритм получается! А ты, получается, выбился из него, весь простой народ решил поцеловать. Так не бывает…

Павел внимательно слушал, закрыв глаза. Повисла пауза.

– Взял бы я тебя к себе, в камергеры, Иоанн! – начал говорить Павел. – Хорошо с тобой, искренний ты человек. Не пойму только, зачем ты тогда создаешь общественное движение «Дружина»? Это ведь что получается, если ты прав, то наступает какой-то момент, когда опора государства не хочет быть опорой, а хочет смены власти, так?

– В принципе так… – напрягся Иван, удивленный тем, что император с таких высоких и интересных теоретических материй обратился к его повседневной работе по выборам Кузнечко. – Что-то происходит, и им становится вдруг мало, тщеславие, или жадность, или разочарование какое-то наступает…

– Так как же оно не наступит! – Гневно перебил Ивана Его Величество.– Ежели ты, сукин сын, сам же их в политику для прикрытия твоего заезжего консультанта и тащишь! Власть еще поцеловать не успела как следует, а такие прохиндеи, как вы с Кузнечкой, коих тысячи, уже наперед подстраиваются да в своих мелких тщеславиях интриговать и развращать начинают!

– Так все же сейчас так делают! Чисто технологически! – начал оправдываться растерявшийся Ежихин, вдруг увидев свою деятельность со стороны и ужасаясь собственному цинизму на фоне только что озвученной им самим же трагедии русской власти. – Это же выборы! Где ж мне деньги тогда на хлеб зарабатывать?

– Ты за всех-то не прячься! – сурово возразил Павел, прохаживаясь взад – вперед перед догорающим костром. – Помирать-то, поди, сам будешь, или тоже на Божьем Суде на других ссылку сделаешь? Всю созидательную силу народа на свои мелкие страсти переводите!

– Что ж мне теперь, от работы отказываться? – растерянно произнес Иван. – Я же тут еще жениться собрался, 5 лет стеснялся девушке предложение сделать, а тут так повезло, местная она… А деньги Кузнечко, что я уже потратил? А может, эта «Дружина» правда что-то хорошее сделает, вперед Провинцию поведет… Если денег, конечно, кто даст… А мне-то, что делать, Павел? Мне-то что делать со всем этим дальше?

Иван поднял голову и… никого не увидел. Догорал костер, тишина, только легкий шелест листвы на ветру и комариный гул над ухом.

Иван грустно выдохнул, как будто с другом расстался, повертел в пальцах царский перстень, поднялся, затоптал угли и, погруженный в свои мысли, отправился в сторону деревни. Светлый июньский вечер разгорался закатом. На душе было противно. Он впервые не в отвлеченных рассуждениях, а на себе самом прочувствовал всю противоречивость политики по-русски. Его светлые тайные помыслы про добрую и справедливую власть никак не совмещались с мелкими, циничными и, положа руку на сердце, подленькими проделками в предвыборной повседневности. И все это касалось не каких-то высоких политиков и начальников, определяющих политическую ситуацию в стране, а вот его самого лично.

Скособоченные избы с заколоченными через одну ставнями, кое-где в глубине от улицы – солидные домики, отделанные сайдингом и окруженные дворовыми постройками. По разбитой асфальтовой тропинке – советская из белого кирпича одноэтажная школа, ленивые собаки на улице, не обращающие никакого внимания на незнакомца, старый мотоцикл с люлькой у забора, с разных сторон – где блеяние, где кудахтание и гоготание домашней птицы, а с одной стороны даже сытое и такое же ленивое, как все вокруг, мычание. Тихвинка была маленькой, но живой деревней.

Улица привела бесцельно бредущего Ежихина на развилку, за которой стояла небольшая, каменная, с отдельной колокольней церковь. Иван и ее не заметил бы, погруженный в свои мысли, но ухо уловило пение из открытой двери храма. Шла служба. Он еще раз посмотрел на телефон, который по-прежнему показывал полное отсутствие связи, подумал, улыбнувшись, что один раз он уже зашел в храм в Петропавловской крепости. Тем не менее, на службе он не был так давно, что и не помнил когда был. Пение и чтение молитв оказалось так кстати в его состоянии, так стало вдруг спокойно на душе, что он не раздумывая вошел в храм. Встал в сторонке и растворился в литургии.

Храм освещался только свечами, но в полумраке хорошо было видно всех присутствующих. Пара тетушек, они же певчие, в уголке, пара мужичков лет пятидесяти в рабочей одежде, молодая женщина в просторном ситцевом платье и белом платочке с ребенком на руках, интеллигентного вида, в летних брюках и стильной просторной льняной рубахе мужчина, скрюченная древняя старушка, всем телом оперевшаяся на посох, и все. Да, и еще, конечно, бородатый батюшка, прозрачный, тонкий с каким-то мягким, нежным голосом, который словно окутывал Ивана, уносил в неведомые состояния.

Судя по всему, служба заканчивалась, священник отошел в уголок к маленькой «трибунке», как назвал стойку с Евангелием про себя Иван. Тут же к нему выстроилась очередь и батюшка начал исповедовать прихожан. Почему-то мужички уважительно мялись, словно уступая очередь дачнику в льняной рубахе. Тот подошел, наклонился к трибунке и полушепотом начал исповедь, прерываясь иногда, чтобы выслушать то ли вопросы, то ли какие замечания священника.

Иван не сводил глаз с происходящего, он почувствовал, что присутствует при каком-то таинстве, о котором и не догадывался раньше. Вдруг открывал для себя, что поставить свечку и поклониться иконе, это совсем и далеко не все, для чего нужна человеку церковь.

Дачник встал на колени, батюшка набросил ему на голову «покрывало», прочитал молитву. Дачник поднялся, поцеловал крест и руку и словно стал выше и легче, отошел от батюшки, уступая место следующему. Нет, все тот же дачник, но отходил от священника словно какой-то другой, светлый и легкий человек. В полумраке лицо дачника показалось Ивану знакомым, но увлеченный своим наблюдением, он внимательно продолжил наблюдать за исповедью других прихожан, вдруг почувствовав, что он тоже хочет туда же, так же вот подойти одним человеком, отойти другим. В какой-то момент он понял, что «ни ступить, ни молвить» не умеет, что говорить не знает, как и когда потом, после исповеди, причащаться – не представляет, и вышел из храма.

Иван был зол на себя и на свои непонятные совершенно какие-то новые ощущения внутри, взял себя в руки, огляделся и присел на лавочку под яблоней, тут же в ограде храма, с целью все спокойно обдумать и уже искать себе ночлег.

Тем временем служба закончилась, прихожане, стали выходить из храма. Последним вышел дачник вместе с батюшкой. Ежихин чуть не упал со своей лавочки, потому что в дачнике он в первую же секунду совершенно безошибочно узнал Ивана Ивановича, губернатора Провинции.

* * *

Василий Сергеевич очухался под незнакомым старым, покосившимся забором, штакетины которого были черны от времени и кое-где покрыты зеленым мхом. Если бы месяц назад кто-то сказал солидному эксперту в московском офисе, что он будет грязный спать под забором в буквальном смысле – он, мягко сказать, был бы удивлен. Не говоря о том, с кем и в каких обстоятельствах ему приходится общаться в обычной, скучной и простой, опять же из московских окон, области. Но сейчас он уже ничему не удивлялся и даже наоборот, где-то в глубине души чувствовал, что именно такой странной Провинции и не хватало в его жизни раньше.

«Вроде у Бабы-Яги же не было забора!» – первым делом подумал Кузнечко, садясь на траве. Голова была ясной, тело отдохнувшим и бодрым, только обувь и штанины брюк ниже колен перепачканы рыжей грязью. Последнее, что он помнил – бабкин смех и кружку с чаем, но зато все остальное помнил совершенно отчетливо, в мельчайших подробностях. Рядом с собой он увидел клубок ниток, что дала ему веселая старуха.

Политконсультант поднялся и огляделся вокруг. За покосившимся забором стоял старый покосившийся дом с кривым крыльцом, всю убогость которого особенно подчеркивала висящая на одном гвозде спутниковая тарелка под самым коньком. Вдалеке стояла еще пара таких же деревянных домов, но людей за их поросшими крапивой оградами видно не было. Политконсультант быстренько все еще раз вспомнил, решил ни чему больше не удивляться и даже не выяснять, какой сегодня день: завтрашний, или еще сегодняшний, резво встал и открыл калитку в заборе. После первых же пары шагов из окна раздался громкий возглас: «Стоять на месте! Кто такой будешь?». Из окна высунулась лысая голова со всклокоченными седыми остатками шевелюры над ушами, на которых еле держались дужки старинных, как у Берии, круглых очков. Про Берию это не я говорю, я не видел этого товарища, это Кузнечко почему-то сразу же так и подумал, увидев деда в окне, о чем потом много рассказывал всем подряд. Опытный уже и решивший больше не удивляться чудесам, он немного развел руки в стороны, как бы показывая, что открыт и пришел с добром, широко, как мог, улыбнулся деду и закричал, думая, что тот наверняка глуховат:

– Меня волшебный клубочек к вам привел, дедушка! Я к вам от Бабы Яги, а вы наверняка Леший, правильно?

В ответ повисла неловкая пауза, а глаза у деда стали, как говорится, по пять копеек. В следующее мгновение, ничего не говоря, голова исчезла и тут же высунулась вновь, но уже вместе с руками, в которых дед держал старую берданку, направленную прямо на политконсультанта:

– Иди как милок, своей дорогой! Топай, топай! Воо-он туда иди! – Дед показал дулом направление пути.

– Иди, и продолжай орать, чтоб нашли быстрее!

Теперь как громом пораженный стоял Василий. Ни разу в жизни он не получал такого приема и ружья-то, честно говоря, тоже ни разу в жизни в натуральной обстановке не видел. Он залепетал, как мог:

– Простите, меня Василий Сергеевич Кузнечко зовут! Тут какая-то ошибка, я, наверное, все перепутал, мне в райцентр надо, или хотя бы на трассу выйти! Я правильно понял, что дорога там, куда вы мне показали? Простите, еще раз мне ж документы в избирком сдавать надо, а я тут. Ничего не понимаю! Я вообще не местный, из Москвы…

– Ага, а я конкистадор из Аргентины! Нет там никакой дороги! – сердито, но с интересом сказал дед, – т-ам, если прямо все время идти по логу – интернат!

– Какой интернат? – еще больше удивился Кузнечко.

– Какой, какой… Психоневрологический, понятное дело! А ты не оттуда, что ли?

– Нет, вообще-то, не оттуда…

– А чего блажишь как сумашедший, и дурачком прикидываешься? Обзываешься? Какой я тебе Леший, я, вообще-то, Семен Георгиевич Цапля…

– А похож на Лаврентия Павловича Берию, – не удержался политконсультант.

– Правда? Вот! Уважаешь Берию? – обрадованно спросил Семен Георгиевич.

– Это крупная историческая личность, заслуживающая самого пристального внимания… – пытаясь уловить ожидания деда, уклончиво ответил Кузнечко.

– Заходи, заходи, Вася! Василием же ты назвался? Чего стоишь то с дороги, поди, пристал, самовар счас заправим, чайку попьем… – Дед вдруг посмотрел на свою берданку, которую все еще направлял на гостя, засмущался и быстро убрал ее куда то внутрь дома – А-а-а, тьфу ты, пугалку от волков держу, один же тут кукую, заходи, заходи, товарищ Василий.

Дед оказался совершенно замечательным и гостеприимным. Оказывается, был он военным фельдшером по профессии. Причем, отец его, родом из сибирских кержаков – заслуженный подполковник НКВД – МГБ в отставке еще со времен Хрущева. Берию лично видел. Домик, собственно, был как раз отцовским, царствие ему Небесное, в который на лето заселялся сын и вел отшельнический образ жизни в бывшей когда-то большой деревне. А стал он отшельником исключительно из своей сознательной политической оппозиционности по отношению ко всем политическим партиям сразу. Есть такие народные типажи, которые, несмотря на годы, прочитали политических книг больше, чем на кафедрах политологии читают, внимательно следят за политикой и всегда имеют собственное мнение по вопросу. Проблема, по обывательскому и в тоже время компетентному мнению Цапли, заключалась в том, что правящая партия так и не стала КПСС, а оппозиционные партии, наоборот, или стали откровенно предательскими, или предали заветы отцов – комсомольцев. Вот Цапля и отказался от своих политических увлечений и ежедневных споров с соседями, несмотря на весь свой авторитет в микрорайоне и депутатском корпусе города, даже несмотря на свои многочисленные точные прогнозы по предвыборным кампаниям.

Когда у самовара они выяснили свое родство по хобби и взаимную компетентность в выборных вопросах, Семен Георгиевич начал усиленно подливать гостю чая. Ему хотелось всячески удержать интересного собеседника подольше за столом, над которым висел старый черно-белый портрет Иосифа Виссарионовича.

– Я, понимаешь, Василий Сергеевич, много чего здесь надумал, в одиночестве-то. Неправ я был раньше, ох неправ. Ведь не в партиях дело-то, не в красных и белых, понимаешь? Зло и в тех и в тех можно найти. – Цапля уважительно посмотрел на висящего Сталина, затем перевел взгляд в красный угол, где висела икона Спасителя и перекрестился. – И хорошего можно найти, конечно, и у одних, и у других. Мне кажется даже, что они в чем-то одно и то же, русское. Просто всех со всеми драться заставляют, понимаешь?

– Нет, Семен Георгиевич, не понимаю, – подув на чай в блюдце, снисходительно и вежливо ответил Кузнечко.

– Я все-таки уверен, что выборы – лучше гражданской войны, что демократия – лучше хождения строем. Ничего лучше выборов человечество не придумало.

– Так и я так думал, Василий Сергеевич, раньше. Но вы там, в Москвах своих, только про это и вспоминаете, а ужасные последствия самих выборов – ни-ни, словно вам вторую половину мозгов куда подевали.

– Ну, поясните свое мнение, Семен Георгиевич, – несколько скучающе, из уважения к хозяину, ответил политконсультант.

Хозяин уловил нотки недоверия и превосходства в голосе московского гостя. Наливая Кузнечко третью чашку чая и перейдя от возмущения «на ты», дед громко начал спор с зазнайкой политконсультантом.

– Выборы, Василий Сергеевич, это тебе не хухрымухры из ваших кабинетов, понимаешь? Выборы, это ого-го какая штука! Походи по земле-то! Все дерьмецо, что в людях накапливается – р-р-р-раз, и наружу! Все всем врут, каждый каждого дурит, с благородной физиономией, спорят до хрипоты, деньжат зарабатывают, кто поумней, а кто поглупей – просто так, бесплатно, до хрипоты. А те, кто не хочет в этом участвовать, тех все равно сманят телевизором и разными газетками и опять – до хрипоты, до колик в печенках…

– Я ж тебе говорю, дед, лучше «все дерьмецо наружу», зато конкуренция! Жизнь кипит и самые лучшие идеи в предвыборных спорах незаметно открываются и всплывают…

Дед крякнул, посмотрел на Кузнечко, как на агитатора или мошенника: – Вот дерьмецо и всплывает в спорах твоих! Тут же другой угол взгляда должен быть! Я ж тебе как изнутри объясняю! Вся жизнь зависит от выборов, вся. Это разве правильно? Не от надоев на корову, не от заводов с магазинами, не от учителей с врачами, а от выборов. Вот какая зараза, эти выборы, все колом встает, пока, кого не выберут, а как выберут не того – еще больше все колом встает! Учителя, значит, сразу учить начинают не поймешь чему, коровы не доятся, стройки перестраиваются и финансы в расстройстве…

– Правильно, дед, так и должно быть, выбирают-то власть, депутатов всяких, губернаторов, президентов! – перебил Кузнечко. – Выборы – единственная форма участия народа во власти, от выборов зависит, какая власть, какая стратегия и программа развития той или иной территории…

– Да ну тебя… Стратегия – программа… – Цапля недовольно зашамкал своими посиневшими от напряжения губами, будто подыскивая на языке нужные слова. – Вот запомни: главное на выборах не кто хороший или кто плохой. Все мы не ангелочки. Главное, что каждый обещает то, чего он совершенно не знает и не может обещать. То есть, каждый обещает бу-ду-ще-е, а знать его, и тем более обещать будущее невозможно, если ты, конечно, не ангел Божий. Исайя говорил: «Скажите, что произойдет в будущем, и мы будем знать, что вы боги». Тысячи кандидатских претензий на божество, вот что такое выборы! Но это еще полбеды. Каждый же кандидат должен других кандидатов обязательно изобличить как мошенников, иначе они про свое будущее еще искуснее и лучше наврут. А что потом происходит, когда один другого объегорит и затопчет голосами народными? Правильно, обида и чувство мести, вот они потом и гадят друг другу, подножки ставят, народу гадости друг про друга наговаривают, и так до следующей предвыборной драки! И так бесконечно! В общем, выборы – способ расщеплять даже не партии, а весь народ, все «обчество», как еще мой дед говорил, мы же живем в постоянном расколе… Это в европах и америках, за кого не голосуй – все один огурец, а у нас – драка и смертный бой. А как только не драка, как только все договорено и поделено между партиями, как в европах – сразу недоверие, подозрения и всякое подполье. Вот тебе и все выборы.

Кузнечко поймал себя на мысли, что непонятно, на каком основании его здесь все учат и глаза ему открывают. Он не просил никого об этом, курсов повышения квалификации не заказывал и его, опытного специалиста, в какой-то нелепой, ненаучной и не- технологичной манере упражняют и переворачивают все, что нарабатывалось годами. Кузнечко расхотелось продолжать разговор, он даже хотел вспылить и объяснить этому народному политологу, что не он, Кузнечко, а сам Цапля живет в его мире, по его правилам, думает о том, что Кузнечко и другие, как он, этому деду и всем остальным предлагают. Тем не менее, посмотрев на самовар и портрет Сталина, честно себе признался, что в чем-то Цапля прав, в чем-то он даже сильнее его, несмотря на все искусство профессионального и богатого «охотника за голосами». И тетки на встрече с лидером оппозиции, и молодежь, которая драться к нему полезла за Богиню, и, самое странное, главы городков и целых районов – чихать хотели на его правила и вроде как такие успешные манипуляции. Все они живут по каким-то своим, неведомым ему законам общежития, в которых есть забытые цистерны портвейна, себе на уме чиновники, безрассудная, по меркам политической корректности, начальница Старо-Истукановского района, безумные отставные фельдшеры, и даже бабы-яги. Кузнечко решил сворачивать разговор.

– Семен Георгиевич, а у вас тут тоже мобильная связь не ловит? – Отчего ж не ловит, – сказал Цапля, воспринимая уход гостя от темы как свою личную победу и косвенное подтверждение истинности своих выводов. – На чердак полезай и к слуховому окну на той стороне дома, там чуть-чуть можно позвонить. В сенях лестница, только осторожнее на чердаке, ноги не переломай и по центру, по матице ступай, а то, не дай Бог, проломишь мне потолок в избе. А я пока еще кипяточку сварганю.

Кузнечко вышел в сени, осторожно полез по старой скрипящей лестнице на чердак, чихнул от пыли, в обилии покрывшей наваленный на чердаке хозяйственный скарб. Вдруг, пройдя буквально пару шагов по чердаку, он увидел палку с блеснувшими в лучах из чердачного окна узорами. Присмотрелся, наклонился, и в его руках оказалась пыльная и грязная то ли сабля, то ли палаш, то ли узкий меч около метра длинной, с богатой резьбой и ненашенскими то ли иероглифами, то ли неведомыми рисунками.

У Кузнечко затряслись руки, он задышал как паровоз от волнения, присел на корточки и принялся рассматривать искусную работу наверняка очень древних и, похоже, даже не русских мастеров. «Вот тебе и Баба-Яга, вот тебе и клубок ниток!!!» – прямо вслух выдохнул Кузнечко. Он совершенно не понимал, зачем ему этот меч, что с ним делать, но такое удивительное совпадение было похоже на сказочное чудо. Он подошел к чердачному окошку, принялся рукавом оттирать меч, все больше и больше убеждаясь в его древности, высокой рыночной стоимости и музейной ценности. В это время телефон действительно поймал сеть, и начал отчаянно пиликать и вибрировать, принимая СМС о множестве пропущенных вызовах.

Впрочем, Василий не обращал на них никакого внимания и наоборот, достал свой пиликающий телефон и принялся фотографировать старинное изделие. Затем сбросил фотографию своему старому знакомому и набрал его номер. Разговор получился сумбурный и с помехами, но в целом Кузнечко понял, что есть легенда о похожих пропавших мечах императорской династии Цин, якобы часть из них отыскали по миру и они давно хранятся в Пекине, а другие, на который похож вот, который с фотографий Кузечко, считаются утерянными. Что стоимость артифактов переоценить очень сложно, тем более, что для Поднебесной это не только музейные экспонаты, но очень легендарные и даже священные штуки. Кузнечко уже было хотел для профилактики объяснить знакомому, что увидел современный ценник на рукояти и извиниться за ошибку, как раздалось характерное потрескивание и уставший за долгое время без подзарядки телефон, разряженный, отключился. 

Политконсультант сидел на корточках с мечом в руках перед окошком, не в силах шевельнуться. Мысль лихорадочно работала, если бы это была правда, то все его вопросы с регионом и выборами решились бы на раз – два! Он не удержался и невольно представил себе многомиллиардные вливания Китайской народной республики в экономику Провинции, гастроли Пекинского театра, новые автобаны и международный аэропорт, визиты на высшем уровне и вручение ему лично высшей награды Китая на главной площади Паракорочки и ещё огромный красивый плакат на въезде в регион: «Провинция – родной брат Китайской республики! Даешь московский размах народу области!».

Василий тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя видение, поднялся, прижал к груди свою находку и подошел к лестнице. Сел на чердаке, свесив ноги на ступеньки, и громко закричал:

– Семен Георгиевич! Семен Георгиевич! Вы меня слышите?

Дверь открылась, и в сени вышел Цапля.

– Что-то ты больно долго звонишь-то, Василь! Я тут еще два вопроса с тобой хочу обсудить, чай готов, еще и варенья с подпола достал! Слезай давай!

– Дед, скажи мне, пожалуйста, чего это у тебя тут за сабля какая-то ржавая пылится? Буденовская, что ли? – стараясь говорить как можно беззаботнее и скрывая волнение, спросил Кузнечко – Запнулся об нее, палец на ноге отшиб…

– Ох ты, горе какое, шибко ногу-то побил? Ходить сможешь? – засуетился дед. – Хотел же хлам с чердака выкинуть, руки все не доходят!

– Да не, не сильно. Откуда ржавчина-то эта? – повторил вопрос Ежихин, твердо решив не спускаться, пока не выпросит ли, не купит ли эту штуку у хозяина.

– Да отцовская! Он же в Маньчжурии несколько раз был по спецзаданию, вот как-то раз и привез. А как его при Хрущеве турнули с МГБ, так он расстроился, достал ее, поставил около печки, и давай ею то капусту шинковать, то жерди рубить, ух, вострая была. А потом, перед тем как запить по-черному, забросил ее на чердак, и берданку эту туда же забросил, и какие-то еще свои все штуки и больше туда ни разу не поднимался до самой смерти. Саблю эту он китайкой называл, я мальцем помню, и говорил, что даже китайский царь ее на ремне носил.

– Семен Георгиевич, отдай ее мне! Или продай незадорого, все равно ржавая! – выдохнул из себя Кузнечко. – Пожалуйста, очень прошу, своему папе покажу, он обожает китайское холодное оружие…

Кузнечко вдруг стало стыдно, чего он раньше за собой не замечал, и перед своим отцом, и перед Цаплей, и перед Бабой Ягой, как ни странно, за свое вранье. И он добавил:

– Вернее как, мне просто очень надо…

– Так забирай на здоровье! Неспроста же она тебе под ногу залезла! Но давай так, поговори со мной еще хоть часик, и забирай! – совершенно не раздумывая, ответил Цапля. – А лучше, так и вообще оставайся до завтра хотя бы! Мне ж тебя столько еще расспросить надо, когда ж я теперь живого москвича встречу, да еще и политического!

Кузнечко слетел с лестницы и крепко обнял Цаплю, не отпуская от груди теперь уже свой, такой неожиданный, меч-кладенец.

Продолжение следует…